причиняет боль дочери, и от этого ей стало еще хуже. Она попыталась взять себя в руки.
— Я просто думала о моих родителях, — солгала она и немедленно об этом пожалела. Но было уже поздно.
До этого дня Роби никогда по-настоящему не лгала Йоршу. Хотя если говорить честно, то было два маленьких исключения.
Она не сказала ему, что яичница в форме ракушек или созвездий являлась результатом осквернения старинного меча, но это нельзя было назвать ложью: ей просто позарез нужна была какая-нибудь посуда, чтобы готовить еду, и она не опасалась того, что он запретит ей трогать меч, а просто не хотела его огорчать.
Еще она не сказала ему, что ее полное имя было Розальба, и никогда не рассказывала о своих видениях, но и это нельзя было назвать ложью. Скорее единственной, не считая ракушек в волосах, формой кокетства, которую она когда-либо позволяла себе. Она просто хотела быть уверенной, абсолютно уверенной, что он, последний и прекраснейший потомок рода эльфов, желал быть с ней не из-за того, что она являлась наследницей Ардуина, а просто потому, что любил. Даже после того, как Йорш остановил на ней свой выбор, ее не покидали сомнения в том, что он, такой прекрасный, действительно желал быть именно с ней, и мысль о том, что он и не подозревал, что она предназначалась ему еще до своего рождения, придавала Роби уверенности.
Так что она только что впервые в жизни солгала своему супругу, причем самым грубым и нелепым образом, ведь говорить о смерти родителей, повешенных за непростительное преступление — дружбу с эльфом, значило лишний раз низвергнуть Йорша в его чувство вины.
Роби подняла на него свое мокрое лицо с распухшим носом. Она всем сердцем пожалела о том, что плакала. Ей не хотелось плакать перед супругом-эльфом. Эльфы не плачут: из их глаз никогда не текут слезы, и, в отличие от людей, они переживают любую боль без необходимости искать что-нибудь, во что можно высморкаться.
Роби почувствовала, как Йорш обнял ее. Эрброу оказалась между ними.
— Мама айа, — тихонько проговорила она.
В это время между их домом и морем показалась прыгающая фигура Птицы Феникс, выделявшаяся черным пятном на фоне вечернего неба.
— Пи-пи-пи ням-ням! — со злобой закричала Эрброу, указывая на нее отцу в надежде, что он поймет, наконец, причину всех несчастий.
— Никогда больше не кричи ей вслед, что она курица! — сказал Йорш, пряча свою обычную нежность под покровом строгости. — Это невежливо, а я не хочу, чтобы ты росла невежливой…
Непонимание отца стало последней каплей для сегодняшнего дня: Эрброу разразилась рыданиями.
— Не кричи на нее! — вмешалась Роби, но из-за желания защитить дочку от слез голос ее прозвучал слишком резко. Роби отдавала себе отчет, что казалась рассерженной.
Йорш долгим взглядом посмотрел на них обеих, потом посадил Эрброу к себе на колени, утешая ее, и снова обнял Роби.
— Смотри, — сказал он, указывая на свою добычу, что лежала на толстом стволе дерева, располагавшемся перед их дверью и служившем скамейкой. — Я поймал трех осьминогов: двух больших, для вас, и одного маленького, для меня.
Йорш улыбнулся в надежде, что улыбнется и Роби: все, что касалось еды вообще и еды для Эрброу в частности, обладало способностью делать улыбку его супруги сияющей, как жаркое летнее солнце, помогая Йоршу забыть о мучениях, которые доставляло ему убийство жертвы. Но Роби лишь сжала губы и кивнула, даже не поворачивая головы, чтобы посмотреть на трех осьминогов. Она опустила глаза к камню, который служил им очагом, а когда огонь был потушен — столом. С одной стороны лежали кедровые орешки для Йорша, с другой — крабовое мясо для нее и ее дочери. Роби начала есть. Впервые в жизни она не чувствовала голода. Она заставляла себя глотать, но все, казалось, имело вкус песка. Она продолжала жевать один и тот же кусок. Потом заметила, что Йорш с интересом наблюдает за ней.
— Можно мне тоже? — вежливо спросил он, улыбаясь.
— Нет, — поспешно ответила Роби, — я… я… я ужасно голодна!
С его лица не сходила улыбка.
— Тогда, может, ты дашь мне немножко? — обратился он к Эрброу. — Давай меняться на кедровые орешки? Смотри: тринадцать кедровых орешков, поцелуй и сказка за то, что ты дашь мне немножко мяса. Я расскажу тебе снова сказку о Фасолевой принцессе. Согласна?
Эрброу счастливо закивала и протянула ему кусочек крабового мяса.
— Нет! — воскликнула Роби. — Нет, нет, нет. Она… она тоже ужасно голодна… она должна расти.
Эрброу, побледнев, уставилась на мать: лоб малышки снова перерезала вертикальная складка, и подбородок задрожал, но она смогла удержаться от плача.
Йорш спокойно кивнул. На лице его все еще сияла улыбка.
Он нашел глазами силуэт Птицы Феникс на фоне заката и помотал головой.
— Ты права, — весело сказал он Эрброу, — она действительно просто глупая курица.
— Пи-пи-пи ням-ням! — все еще с мрачным видом, но уже несколько повеселев, подтвердила Эрброу.
— Даже нет, я бы сказал, нечто среднее между курицей и стервятником. Стервятники — гнусные и гадкие птицы, питающиеся… скажем так, гнусными и гадкими вещами.
— Пи-пи-пи бэ?
— Да, что-то в этом роде. Но и они находят друг друга красивыми, и когда у них рождается птенец, его мама и папа ужасно счастливы, поэтому, хоть их и нельзя назвать образцом обаятельности, мы стараемся не вмешиваться в их жизнь.
— Нет айа.
— Никому не делать больно — ты права, солнышко мое.
Эрброу счастливо улыбнулась. Наконец-то этот день становился хорошим. Папа вернулся, и все встало на свои места.
— Моя госпожа, — сказал после этого Йорш, поворачиваясь к Роби. Взгляд его переполнился нежностью, и он взял огрубевшую, мозолистую руку Роби в свою, остававшуюся, несмотря на то что он ломал дрова, камни, панцири крабов и шишки, почти такой же белой и мягкой, как в начале их знакомства. — Прошу у вас прощения за боль, которую я вам приношу. Я не желаю моего бессмертия, и вы не сможете удержать его.
Роби помотала головой и вновь разразилась рыданиями, за что немедленно себя возненавидела.
— Как ты мог так поступить! Как ты только мог… Каждая крошка того, что я готовила, для тебя — чистый яд, и я ничего об этом не знала…
— Моя госпожа! Роби! Моя единственная любовь. Как можете вы быть так несправедливы к вашей кухне? То, что подорвало мое бессмертие, — это половина моллюска, которую я сам, без чьей-либо помощи, взял с камня и положил себе в рот, счастливый тем, что сделал свой единственно правильный в жизни выбор. Госпожа моя, я готов пройти сквозь огонь и воду ради ваших бесподобных яичниц, которые вы готовите, используя в качестве сковороды мой меч. Я уверен, что если бы эльфийские короли знали о том, что мечом, который выковали они много веков назад, вы сражаетесь с голодом и несете торжество радости, то они с полным правом могли бы гордиться вами и почли бы это за честь.
Моя госпожа, умоляю вас, не лишайте меня ни сладости вашей улыбки, ни сладости меда, которым вы поливаете жареную рыбу, потому что ради них я готов пройти чрез врата времени и смерти и оказаться по ту сторону звезд и ветра, где параллельные линии скрещиваются и числа заканчиваются, и когда я достигну конца моего пути, я во весь голос буду петь вам хвалу и благословлять судьбу, так как от этого обмена я оказался в выигрыше. Моя госпожа, бессмертие — это зло, которое привело к исчезновению моего племени. Наши нестареющие тела, нерушимые, как камень, как алмаз, как лед, застрявший в глубоком ущелье, куда не доходит тепло солнца и где никогда не наступает весна, сделали нас настолько хрупкими, что мы погибли. Мы стали неподвижными, испуганными самой жизнью, которая и есть изменение и
