руках рядом с Ранкстрайлом и отцом на крыльце их дома, радостно смеясь и почти совсем не кашляя.
Все чаще Ранкстрайлу приходилось присматривать за сестричкой, Вспышкой. Изначальный страх матери перед его неуклюжестью и неловкостью прошел, когда однажды ночью она проснулась от приступа кашля и увидела Ранкстрайла, сидевшего на коленях рядом с плакавшей Вспышкой. Его грубые пальцы сплелись с пальчиками малышки, и он вполголоса напевал колыбельную, успокаивая сестру. Когда Вспышка начала улыбаться, то улыбки ее все чаще предназначались брату, а не больной матери, которая старалась поменьше брать ее на руки из-за страха заразить девочку кашлем. Ранкстрайлу Вспышка улыбалась и чаще, чем отцу, которому не всегда удавалось выбраться из своей грусти и поиграть с дочкой. Первым словом Вспышки стало «Айл», что отозвалось в сердце Ранкстрайла взрывом нежности. Чтобы развеселить или успокоить сестру, он взялся даже рассказывать ей сказку о принцессе и лягушонке. Рассказывал он быстро и монотонно, стараясь только передать суть, сократив все до нескольких коротких фраз, но даже так Вспышке нравилось. Ранкстрайл все-таки решил не рассказывать сказку про волка и козу — это было выше его сил. Но однажды, когда он попытался было ее рассказать, ему захотелось переделать конец: волк наконец-то вонзал свои зубы в козье мясо, перегрызая зубами хрящики и кости, и хоть один раз утолял вечно мучивший его голод. Рассказывая, Ранкстрайл случайно встретился глазами с остолбеневшей матерью и тотчас прекратил свой рассказ. Но в нем навсегда осталась глухая обида на неразумность этой сказки, в которой те же люди, что устраивали пир на весь мир, зажаривая козлят и объедаясь сосисками, радовались спасению козы, будто речь шла о родной дочери.
Ему нравилось, когда в доме были соты: это означало, что можно сидеть себе спокойно и смотреть на Вспышку, которая послушно и кротко, как ангел, высасывала из них мед, вытирая своими маленькими грязными ручками беззубо улыбающийся рот. Единственной заботой мальчика в тот момент было отгонять от нее мух и шмелей.
В возрасте примерно семи лет Ранкстрайл стал браконьером. В своих скитаниях среди цветущих миндальных деревьев мальчик наконец заметил, что в рисовых полях полным-полно серых и рыжих цапель — созданий, более-менее похожих на курицу. Он вспомнил свой визит в кухни сира Эрктора: на вертелах там крутились именно цапли. Наверняка и серых, и рыжих цапель, так же как и кур, можно было превратить в замечательное жаркое, или в бульон, или в гуляш. Рисовые поля так и кишели цаплями, одной больше, одной меньше — никто бы и не заметил, кроме разве что самой цапли и ее ближайших родственников, друзей и соседей (если таковые у цапель имелись).
В отличие от кур и медовых сот, цапли умели летать. Сначала мальчик попытался сбивать их камнями, но, несмотря на всю его силу, затея не удалась. Тогда он сделал вывод, что для охоты на цапель необходимо обзавестись метательным оружием — пращой, вроде тех, которые он случайно увидел под плащами у настоящих браконьеров. Еще тогда он сразу понял их назначение.
Ранкстрайл ни на миг не расставался со своей флейтой. Хоть он и не умел играть на ней и не испытывал ни малейшего желания научиться, присутствие флейты в мешке было материальным доказательством любви его отца, ее залогом длиной в двадцать дюймов.
Ранкстрайл вынул шнурок из плетеной кожи, которым был затянут его мешок, и пропустил через отверстия флейты, превращая ее в пращу. После первых же попыток он понял, что это было как раз то, что надо. Он провел остаток зимнего дня в ледяной воде, радуясь своим новым возможностям. У него было оружие. Ранкстрайлу пришлось немало попотеть, невзирая на холод, прежде чем он научился правильно направлять бросок и регулировать его силу, но к тому времени, как закат начал окрашивать золотом окрестности, он уже подбил свою первую цаплю. Сердце его преисполнилось радостью при виде окровавленных перьев, ведь это означало запах жаркого от их очага.
Снова Ранкстрайл представил себя воином, вооруженным пращой, в сражении с орками всего мира — орками, которые хотели убить Нереллу, искалечили маму и превратили отца из гордого и надежного кормильца семьи в побежденного человека, собственное существование которого зависело от браконьерства сына.
Все время, проведенное в рисовых полях, Ранкстрайл мечтал о том, как он вернет Народу Людей земли, завоеванные орками, ведь орки — это жестокие нелюди, которые убивают детей, наслаждаясь их криками и страданиями. Он решил, что будет искать этих нелюдей, сражаться с ними, преследовать до самого края земли, пока не уничтожит их всех, до последнего. Мальчик даже представил себе, как он, высокий и великолепный, в блестящей кирасе, с пращой в одной руке и с мечом в другой, презрительно окидывает взглядом своего врага, нелюдя, последнего орка, который на коленях просит его о милости, и кто знает — быть может, Ранкстрайл и помиловал бы его великодушно.
Ранкстрайл направился к Внешнему кольцу, хорошо спрятав мешок с цаплей и сотами под курткой. По дороге он обогнал новую толпу беженцев, бредших с южных равнин, где засуха и жара уничтожили урожай и сожгли леса и деревни. Во второй раз в своей жизни Ранкстрайл услышал ругательства и проклятия в адрес эльфов, которые всё могли, всё знали и, будучи непонятно по какой причине хозяевами всего мира, одни были виновны во всех напастях.
Войдя во Внешнее кольцо, Ранкстрайл наткнулся на не встречавшегося ему раньше бродягу, только что пришедшего из Далигара. Это был пучеглазый, беззубый человечек неопределенного возраста, который странно семенил ногами, подпрыгивая на каждом шагу.
— Благородные господа, проходящие по камням этой площади, вдыхающие эти пьянящие ароматы, жующие эти деликатесы, вид которых терзает меня до смерти, а запах воскрешает снова…
Ранкстрайл и не собирался останавливаться: он хотел как можно скорее прийти домой, и из всех возможных вещей его меньше всего интересовали жалобы нового попрошайки. Но краем глаза он заметил, как человечек указывал на свою одежду, цвет которой невозможно было определить из-за грязи, пота и крови, однако остатки бархата на рукавах свидетельствовали о былой роскоши.
— Взгляните, как висит на мне туника. Не похожа ли она на обвисший без ветра парус? В прошлом ее наполняла тучность моего благосостояния, теперь же она болтается на моей впалой груди…
Несмотря на необходимость поскорей добраться до дома и укрыть свою добычу от возможной проверки охранниками или егерями, Ранкстрайл остановился и прислушался. Это был пример, даже образец того, как не следовало просить милостыню. Не та публика: милостыню стоило просить в Среднем кольце или в Цитадели. Во Внешнем же кольце, где и своих попрошаек было достаточно, это считалось бестактным — помимо того, что не приносило никакой пользы. И намек на лучшее прошлое здесь, среди людей, постоянно благословлявших свое нищенское существование, дабы быстрее с ним свыкнуться, был ошибкой. Среди оборванной публики тут и там раздавались злобные смешки: сначала резкие и пронзительные, как скрип ворот, они вскоре слились воедино и перекрыли голос отчаявшегося человечка. Ранкстрайлу стало неуютно. Это было так же невежливо, как когда кто-то называл его мать уродкой. Человечка возмутили эти насмешки:
— Вы смеетесь надо мной? Надо мной?! Да мое ремесло было самым благородным из…
Несколько подростков стали бросать в него камни. Ранкстрайл пришел в бешенство. Приятным он был или нет, человечек не сделал никому ничего плохого. Ярость родилась в груди Ранкстрайла и обожгла голову. Он заслонил собой хромого и заявил тому, кто казался главарем банды, что переломает им все кости, если они не перестанут. Невероятно, но это сработало. Улица опустела, и так Ранкстрайл открыл для себя силу слова: тон голоса мог послужить таким же оружием, как и кулаки.
Человечек упал на землю. Ранкстрайл поднял его и снова поставил на ноги.
— Ты р-р-рыцарь? — недоуменно спросил мальчик. — У тебя был м-меч? И к-конь? Ты сражался с орками?
— Рыцарь?
— С-самое б-благородное ремесло… ты говорил…
— Сынок, я — писарь, и это единственное из всех ремесел, которое может сравниться с рыцарством, оно такое же благородное, такое же важное! Лишь боги… быть может… Писари сохраняют историю, а это благороднее, чем быть рыцарем, и намного важнее. Лишь тот, кто знает прошлое, может понять настоящее, и лишь тот, кто понимает настоящее, может определять будущее. Понимаешь?
— Конечно, — соврал Ранкстрайл и хотел незаметно улизнуть, но не успел. Человечек вцепился в него, и Ранкстрайл, не смея нарушить это шаткое равновесие, не решался использовать силу.
