Сто тысяч Королевств

сколь суха холодная прежде кожа. (Только сейчас я заметила, что та была коричневой. Моя работа?) Прикрытые рукой, виднелись глаза, уставясь прямиком на меня, ныне — два сгустка тьмы, немигающие и безмолвные. Бездумные, как у зверя.

Обхватив его за подбородок, всей своей волей повелела ему вернуться к себе, из безумия — к здравому уму. Недоумённо заморгав ресницами, он слегка нахмурился, а после глянул на меня прояснившимися, словно путаница в его голове улеглась, глазаии. Напрягшаяся в руке ладонь стала прежней, прохладной.

Как только я убедилась, что всё в порядке, то высвободила его пальцы. Расстегнув ворот блузы, сдёрнула с плеч, сбрасывая комком на пол. Расщёлкнув застёжками юбки, стянула, вместе с бельём, и смахнула туда же, вниз. Нагая, я ждала, предлагая, нет, принося в жертву всё, что у меня оставалось.

24. Если я попрошу…

И тогда… тогда…

Ты помнишь.

Нет. Нет, я не могу, никогда.

Отчего ты боишься?

Я не знаю.

Он причинил тебе боль?

Я не помню!

Так сделай это. Думай, дитя. Ты сильнее этого, я создала тебя такой. Звуки? Ароматы? Каковы они на вкус? Как ты их ощущаешь? Чему подобны воспоминания?

Как… словно лето.

Да, верно. Вот они — душные, парящие, влажные от росы и перегноя, долгие летние ночи. Знаешь ли ты… Земля поглощает всё дневное тепло — и возвращает назад, сумрачными ночными часами. Всю ту энергию, что попросту парит, пропитывая воздух, ожидая, чтобы пригодиться. Пятнами взвеси оседая на коже. Открой рот и она совьётся на языке.

Я помню. О боги, я вспомнила.

Я так и знала. Знала, что ты вспомнишь.

* * *

Тени по углам, казалось, сгустились ещё сильнее, когда Ньяхдох поднялся с кровати. Он навис надо мной тёмным пятном, и в этой клубящейся завеси, в этой темени я поначалу не могла различить даже его глаз.

— Зачем? — спросил он.

— Я так и не дождалась ответа.

— Ответа?

— Сможешь ли ты убить меня? Убьёшь, или нет, если я попрошу?

Что толку притворяться, что колени мои не подрагивали от страха? Что тот не копошился — в колотящемся до одури сердце, в сбившемся, учащённом дыхании? Эссуй, сладостное предчувствие угрозы; эссуй, предкушающий трепет каждой клеточки тела. Но потом он потянулся, медленно, неторопливо (так что тысячи возможных картин промелькнули, терзая меня, в воспалённом воображении), — и кончики пальцев цепко ухватились за мою руку, притягивая ближе. Одно лишь касание, и весь страх мой обратился нечто иным. Другим. Боги… Богиня.

Ослепительная вспышка белизны вспугнула вязкую черноту. Устрашающий оскал белоснежных резцов. О да, жест, бывший далеко за гранью того, что именуют угрозой.

— Верно, — сказал он. — Попроси вы, и я убью вас.

— Вот так просто?

— Не имея власти над собственной жизнью, вы, на худой конец, стремитесь удержать хотя бы право выбора на смерть. Мне… знакомо это. — Столь много недосказанной сути крылось за сплетением тщательно подобранных слов. И за последующей паузой. Меня вдруг как осенило: Владыка Ночи… а не жаждал ли он сам смерти?

— Не думаю, что в ваших планах рассчитывать на мою добрую волю и право выбора. Тем паче насчёт как, когда и зачем мне умирать.

— Верно, маленькая сладкая пешка. — Я кое-как пыталась сосредоточиться на его словах, покуда рука падшего мягко продолжала странствовать вдоль кожи. Немилосердный, а главное, бесполезный труд — с моей стороны. Я была лишь человеком. Смертной. — Это в порядках Итемпаса брать силой, подчиняя, всластвуя и навязывая свою волю другим. Я же обыкновенно предпочитал добровольные жертвы.

Теперь кончик пальца скользил по ключице, вырисовывая странные узоры. Я едва не отшатнулась прочь, чуть не теряя остатки разума от невыносимого блаженства. Прочь — но не от зрелища хищно обнажившихся резцов. В одиночку никому не сбежать от охотящего зверя.

— Я… я знала, что вы собирались ответить согласием. — Голос податливо дрогнул, срываясь невразумительным лепетом. Я путалась в словах. — Не знаю как, но — знала… знала… — Что была для тебя нечто большим, чем простая пешка. Но последнее — шёпотом, про себя, не смея… не дерзая облечь словом.

— Мой долг — быть тем, что я есть, — произнёс он так, как если бы слова теперь имели смысл. — Ныне. Вы просите?

Я облизнула губы, алчущие, жадные, жаждущие.

— Нет, не смерти. Но… вас. Да, я спрашиваю вас. Прошу вас. Самого — и всего.

— И просьба эта значит — смерть. Смерть — иметь меня. — Последнее предупреждение, в то время, как тыльная сторона ладони, поглаживая, скользила по абрису груди. Пальцы стиснули вставший торчком тугой сосок, — а я, беспомощная, лишь со стоном хватала ртом воздух. Крылья тьмы, обнимающие комнату, дрогнули, смыкаясь, смежаясь, — темнее чёрного.

Одна-единственная мысль натужно пробивалась на свет, вопреки желанию. Слабый отголосок того, что ввергло меня в это безумие, ибо, не смотря на всё, я не страдала тягой к бесмысленному самоубийству. Я хотела жить — и сжигать жалкие ошмётки оставленной мне не-до-жизни. И в то же время — ненавидела Арамери, как бы ни желая понять (принять?) их; желала предотвратить грядущий вал Войны Богов, как бы ни надеясь вернуть свободу Энэфадех. Я жаждала столь многого, противоречивого, невместного, — невозможного, неможного, недолжного… вместе. Но я упёрто хотела всего и сразу. И невозбранно. Возможно, я заразилась от Сиеха ребяческой верой в чудеса.

— После всех взятых вами смертных любовников, — сказала я. Голосом хрипче, чем следовало бы. Он клонился ближе, и ближе, жадно втягивая воздух, словно чуя мои колебания. — После этих, заявленных вами, дюжин смертных душ, — и сказок, что слагались ими, несомненно выжившими, ибо мёртвые молчат.

— Но до столетий ненависти, смертной ненависти, сотворившей из меня чудовище, — сказал Владыка Ночи, и грусть переполняла голос. На один-единственный короткий миг. Теми словами я сама убеждала его прежде; но до странности несправедливым казалось слышать их самой. От него же. — До разлома, до того, как брат мой предательски изъял все те чувства — нежность, мягкость, отзывчивость, — что прежде питали мою душу.

И страх, витавший в сердце, угас. Вот так, просто, отмер.

— Нет, — сказала я.

Рука замерла. Протянув свою, я переплела крепко-накрепко наши пальцы.

— Твои чувства никуда не делись, Ньяхдох. Я ощутила их. Я вкусила их. — И медленно потянула — ближе, ближе, ближе, — поднося к губам. Судорожно подёргивающиеся, словно от изумления, пальцы. — Ты