понимала, в какой момент все вышло из-под контроля.
Мне доводилось писать о радостях любви. В глубине души я давно мечтала о близких отношениях с мужчиной, полагая, что каждая Джейн заслуживает своего Рочестера. И все же я давно оставила всякую надежду испытать нечто подобное. Я посвятила себя делу и теперь могу ли — должна ли — бросить его? Способна ли женщина совмещать и дело жизни, и заботу о муже? Могут ли в женщине мирно сосуществовать разум и чувства? Наверное, могут — иначе, я уверена, настоящее счастье недостижимо.
Во времена радости и печали я давно привыкла искать убежище в своем воображении. Под защитным покровом вымысла в стихах или прозе я давала выход своим тайным желаниям и эмоциям. Но на этих страницах мне хотелось бы совершенно иного: излить сердце, открыть глубоко личные переживания, которые до сих пор я осмеливалась доверить лишь самым близким — или вообще никому. Дело в том, что я пребываю в смятении и должна сделать нелегкий выбор.
Осмелюсь ли я принять предложение, бросив тем самым вызов папе и навлекая на себя гнев всех, кого знаю? И самое главное, есть ли у меня желание принять его? Люблю ли я этого мужчину и хочу ли стать его женой? При первой встрече он не понравился мне, но с тех пор много воды утекло.
Каждая крупица моего опыта, все мои мысли, слова и поступки, люди, которых я любила, — все это существует во мне. Если бы кисть судьбы хоть раз коснулась холста иным образом, если бы ее мазок лег поверх более темного или светлого цвета, я стала бы другим человеком. И потому я обращаюсь к перу и бумаге в поисках ответов, в надежде разобраться, почему все сложилось так, а не иначе. Какое решение мне подсказывает Провидение в своей безграничной доброте и мудрости?
Но — тсс! История не может начинаться с середины или конца. Чтобы рассказать ее как следует, я должна вернуться в прошлое — туда, где все началось: в ненастный день почти восемь лет назад, когда незваный гость постучал в ворота пасторского дома.
День 21 апреля 1845 года был промозглым и мрачным.
Меня разбудил на рассвете оглушительный раскат грома; через несколько секунд небо над деревней, затянутое серыми тучами, разразилось ливнем. Все утро дождь струился по окнам пасторского дома, молотил по кровле и карнизам, затекал под могильные плиты на близлежащем кладбище и плясал по мостовой соседнего переулка, сливаясь в ручейки, которые уверенным потоком неслись мимо церкви к мощенной булыжником главной улице деревни.
Однако уютная кухня пасторского дома была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом живительного огня. То был понедельник, день выпечки и мой день рождения — весьма удобно, по мнению моей сестры Эмили. Я всегда старалась поднимать как можно меньше шума по данному поводу, но Эмили настояла на праздновании хотя бы в тесном кругу, поскольку мне исполнилось двадцать девять лет.
— Начинается последний год очень важного десятилетия твоей жизни, — сказала Эмили, искусно разделывая тесто на посыпанном мукой столе.
Два каравая уже стояли в печи, очередная миска теста спела под полотенцем; я же тем временем готовила начинку для пирогов.
— Нужно хотя бы испечь торт, — добавила сестра.
— Зачем? — отозвалась я, отмеряя муку для коржа. — Что за праздник без Анны и Бренуэлла?
— Их отсутствие не повод отказываться от удовольствий, Шарлотта, — торжественно произнесла Эмили. — Мы должны ценить жизнь и радоваться ей, пока она нам дана.
Эмили была на два года младше меня и выше всех в семье, не считая папы. Она обладала сложным, противоречивым характером: меланхолично размышляла о вопросах жизни и смерти, но обожала мирские радости и красоту природы. Пока Эмили могла находиться дома, в окружении своих любимых болот, она была счастлива, относилась к жизни просто и страдала редко, в отличие от меня. Более всего она любила погружаться в раздумья или читать книги, и я искренне понимала ее. Эмили не интересовалась ни общественным мнением, ни модой. Все давно носили приталенные, облегающие платья и пышные нижние юбки, однако Эмили по-прежнему предпочитала старомодные, бесформенные платья и тонкие нижние юбки, которые липли к ее ногам и не слишком шли к ее худощавому телосложению. Впрочем, какая разница? Она редко покидала дом, не считая прогулок по пустошам.
Стройным телом, бледным лицом и узлом темных волос, небрежно заколотых испанским гребнем, она напоминала мне крепкое молодое деревце, тонкое и грациозное, но несгибаемое, закаленное одиночеством, стойко противостоящее порывам дождя и ветра. При чужих людях Эмили замыкалась в себе, становясь безмолвной и серьезной, но в кругу родных ее кипучая чувствительная натура проявлялась во всей красе. Я любила сестру всем сердцем, как любила саму жизнь.
— Когда в последний раз мы отмечали твой день рождения всей семьей? — спросила Эмили.
— Уже не припомню, — с сожалением ответила я.
Несомненно, немало воды утекло с тех пор, как мы с сестрами и братом собрались в одном и том же месте в одно и то же время, не считая летнего отдыха и пары коротких недель на Рождество. Последние пять лет наша младшая сестра Анна служила гувернанткой у Робинсонов в Торп-Грин-холле, что рядом с Йорком. Наш брат Бренуэлл, на четырнадцать месяцев младше меня, три года назад присоединился к Анне в качестве учителя старшего сына семейства. В прошлом я много времени проводила в школе, сначала как ученица, затем как учительница, после чего сама поступила в гувернантки. Затем я прожила два года в Бельгии, что стало самым ярким, живым и судьбоносным — а также горьким — воспоминанием в моей жизни.
— Испеку тебе пряник, — объявила Эмили. — Прекрати упираться. После ужина посидим у огня, поговорим. Возможно, Табби и папа присоединятся к нам.
Табби была нашей самой давней служанкой, преданной и славной йоркширкой, которую я помнила с детства. В добром настроении Табби придвигала гладильный столик к камину в гостиной, разрешала нам усесться вокруг и, отглаживая простыни и сорочки или плоя щипцами оборки своего ночного чепчика, утоляла наше жадное любопытство рассказами о любви и приключениях, заимствованных из старинных волшебных сказок и баллад или же, как я обнаружила в более поздние годы, со страниц ее любимых романов, таких как «Памела».[1]
Однако тем вечером было неясно, примет ли папа участие в наших посиделках.
Я выглянула в кухонное окно на пустоши. Лохматая туча, прикрыв вершины далеких холмов своими космами, орошала их слезами.
— Подходящая погода для дня рождения. По крайней мере, соответствует моему настроению: мрачная, пасмурная, бурная, да и затянулась надолго.
— Рассуждаешь совсем как я, — улыбнулась Эмили, мешая тесто для пряника. — Не теряй надежды. Если жить одним днем, возможно, рано или поздно все само собой наладится.
— Как? — вздохнула я. — Папа продолжает терять зрение.
Наш отец, ирландский иммигрант, благодаря упорству и образованию высоко вознесся над своей бедной и неграмотной семьей. Много лет назад секретарь колледжа Сент-Джон в Кембридже из-за папиного ирландского акцента не понял, как пишется папина фамилия. Отец написал ее самостоятельно, изменив «Бранти» на «Бронте» — от греческого слова «гром». Папа всегда был хорошим, добрым, энергичным, умным и начитанным человеком. Его интересы в области литературы, искусства, музыки и науки простирались далеко за пределы компетенции священника маленького йоркширского прихода. Увлекаясь художественным словом, он опубликовал несколько стихотворений и религиозных рассказов, а также множество статей. Прирожденный священник, он активно принимал участие в политической жизни общины. В возрасте шестидесяти восьми лет, после долгого и верного служения церкви, наш обожаемый отец начал слепнуть и сильно переживал из-за этого.
— Мне приходится читать и писать для папы, — продолжала я. — Боюсь, вскоре он не сможет выполнять даже основные обязанности в приходе. Что нам делать, если он полностью утратит зрение? Он не только лишится последних радостей и станет полностью от нас зависеть, чего он, как тебе известно, очень боится, но и будет вынужден отказаться от должности. Мы останемся и без его дохода, и без крыши над головой.[2]
— В любой другой семье материальное положение спас бы сын, — заметила Эмили, качая головой, — однако наш брат ни на одном месте не сумел задержаться надолго.
