меня:
— Отвратительно уже то, что ты прочла одно стихотворение, Шарлотта. Но прочесть все… все! Это непростительно.
За столом Эмили меня игнорировала. Ужин вышел напряженным и неловким, на что папа заметил: «Что-то вы сегодня притихли, девочки» и «Не надо швырять тарелки на стол, звук громкий и неприятный».
Сразу после этого испытания я отыскала Эмили на крыльце. Она рассеянно гладила Кипера, лежавшего у ее ног. Я взяла шаль и присоединилась к сестре.
Солнце только что село, забрав с собой остатки тепла, но ветер все не мог угомониться. Меня охватил озноб, когда я опустилась рядом с сестрой на холодные каменные ступени. Свет быстро угасал; в небе висела всего одна туча, но она окутала всю землю от полюса до полюса, скрыв в серой дымке церковь за нашими спинами. Мы некоторое время молчали, пока я собиралась с мыслями. Наконец я отважилась:
— Мы живем в одном доме, Эмили. Работаем на одной кухне. Едим за одним столом. Дверь моей комнаты всего в нескольких футах от твоей. Ты не можешь вечно злиться на меня.
— Посмотрим.
Ее резкие слова жалили, как стрелы. Я вздрогнула, но не поддалась обиде.
— Позволь, я опишу тебе похожий случай.
— Не утруждай себя.
— Вообрази на мгновение, что у меня есть папка с картинами, которые я писала втайне. Я считаю их своей собственностью и ясно дала понять, что не хочу никому показывать.
— Прекрати эту смехотворную болтовню.
— Представь, что ты вошла в мою комнату и увидела распахнутое окно, на кровати лежит открытая папка, картины рассыпаны по полу. Ты собрала бы их или оставила так?
Эмили закатила глаза, но все же нехотя уточнила:
— Ветер дует?
— Дует.
— Дождь собирается?
— Это же Йоркшир.
— Флосси и Кипер дома?
— Они могут вбежать в любой момент.
— Тогда, полагаю, я соберу их.
— Даже если я категорически запретила их трогать?
— Только из опасения, что они испортятся. Однако, если это личные картины, я не буду смотреть на них.
— План, достойный восхищения. Но разве не может случиться, что, несмотря на самые благие намерения, твой взгляд случайно упадет на одну из них?
— Всего лишь взгляд, не более.
— А если этот краткий взгляд упадет на картину, исполненную такого благородства, такой изысканной красоты, какой ты никогда прежде не встречала? Ты отвернешься? Зажмуришься? Или испытаешь непреодолимую тягу изучить ее и остальные картины в подробностях, усладить ими свой взор, возблагодарив Бога за возможность восхититься сокрытым в них гением?
Сестра вздохнула и воздела руки.
— Ладно! Ладно! Из тебя получился бы прекрасный адвокат, Шарлотта. Я прощаю тебя. Ну как? Полегчало?
— Полегчало, — отозвалась я и тоже вздохнула.
Ветер задул с новой силой. Я придвинулась ближе к сестре, обняла ее и укрыла шалью нас обеих.
— О чем только ты думала! Выйти из дома без шали!
Она опустила голову мне на плечо.
— Прости, что ударила тебя.
— Прости, что прочла твои стихотворения без разрешения.
Несколько минут мы дрожали в объятиях друг друга и наблюдали, как пасмурное, безлунное, беззвездное небо становится из серого черным. В наших отношениях снова воцарилась гармония, и я позволила себе вернуться к вопросу, который реял на периферии моего сознания весь день, с тех пор, как я познакомилась с тетрадью Эмили. Не рано ли? Осмелюсь ли я заикнуться о нем?
Я осмелилась.
— Их нужно издать.
— Что?
— Твой стихотворения. Они достойны публикации.
Эмили оттолкнула меня и с негодованием вскочила.
— Ты презренное и невыносимое существо, Шарлотта Бронте. Если я считаю свои строки слишком личными даже для твоих глаз, зачем мне показывать их другим?
— Должна же быть в тебе искра честолюбия! — Я тоже встала и пошла за сестрой и Кипером в дом. — Разве ты не хочешь увидеть свои труды напечатанными?
— Не хочу.
— Зачем же ты старательно записываешь их в тетрадь?
— Чтобы сохранить и после перечитывать. Одной!
— Они заслуживают… они требуют публикации!
— Никогда! — отрезала Эмили, взбегая по лестнице.
Кипер следовал за ней по пятам. Через несколько секунд дверь ее спальни захлопнулась.
На следующее утро меня разбудил звук выдвигаемого ящика. Открыв глаза, я увидела, как стройная туманная фигура в белом одеянии что-то вынимает из комода. Я села и нашарила очки. Туманная фигура немедленно сгустилась и оказалась Анной. Заметив, что я проснулась, сестра подошла к кровати и неуверенно опустилась рядом, что-то прижимая к груди.
— Что это, Анна?
— Стихотворения Эмили доставили тебе столько удовольствия, — тихо промолвила сестра. — Я подумала, может, тебе будет интересно взглянуть на мои.
Она протянула две тетради размером и обложкой как у Эмили.
Я с удивлением взяла предложенное сокровище и заглянула внутрь.
— Как давно ты сочиняешь стихи?
— Много лет: все время, проведенное в Торп-Грин, и задолго до того. Я исписала еще три тетради.
— Почему ты молчала?
— Я, как Эмили, считала, что это личное, предназначенное только для моих глаз. Но ты обмолвилась, что ее стихи должны быть опубликованы, и я невольно задумалась… наверное, мне всегда было любопытно… обладают ли мои стихи хоть какими-то достоинствами. Ты не могла бы прочесть их и выразить свое мнение?
Тронутая ее скромностью и обрадованная ее готовностью поделиться, я немедленно прочла стихотворения сестры. Я провела над ними весь день и была удивлена и потрясена тем, что нашла. Я нежно любила Анну, а потому не могла судить непредвзято, и все же сочла, что ее произведения также обладают прелестным и искренним пафосом. Пусть не такие блестящие, как у Эмили, они тоже заслуживали публикации.
Размышляя над тем, что сестры втайне создавали столь великолепную поэзию, я внезапно испытала прилив возбуждения с привкусом стыда. Когда-то я тоже сочиняла стихи; они были похоронены в потрепанных коробках в моем бюро вместе с бессчетными рассказами и повестями. Почти всю жизнь я находила в творчестве величайшую радость и утешение, то был мой способ поделиться счастьем и облегчить страдания. Я давно хотела увидеть свои труды напечатанными, но не представляла, как
