— Улица д'Изабель представляет собой нечто среднее между нижней средневековой частью города и верхним фешенебельным кварталом восемнадцатого века, — пояснил мистер Дженкинс, английский капеллан при британском посольстве в Брюсселе, который вместе с супругой любезно сопроводил нас с папой и Эмили в своем экипаже от гостиницы к школе.
— Наверху прелестный парк и дворец, — сообщила миссис Дженкинс, — и много превосходных аристократических особняков и гостиниц.
Но мы с Эмили не сразу нашли время исследовать пленительный город, в котором поселились. Когда я впервые увидела пансионат в то пасмурное февральское утро, он показался мне суровым и непривлекательным. Двухэтажное здание, построенное всего сорок лет назад, было намного больше и на этаж выше соседних и обладало рядом больших зарешеченных прямоугольных окон, выходивших на улицу. Однако за унылым фасадом скрывалось превосходное убранство.
Привратница впустила нашу небольшую компанию в коридор, выложенный попеременно черным и белым мрамором. Стены были выкрашены в подражание полу и снабжены деревянными колышками, на которых висели плащи, шляпки и сумочки.
— Смотрите! — с удивлением воскликнула Эмили, слабо улыбаясь. — Сад!
Она указала на стеклянную дверь в дальнем конце коридора, за которой я заметила вьющийся плющ и другие зимние кустарники. Но у меня не было времени их разглядывать, поскольку нас провели в комнату по левую сторону и попросили подождать.
Мы очутились в сверкающей гостиной с блестящим натертым полом, диванами и креслами с яркой обивкой, картинами в золоченых рамах и золочеными украшениями, красивым столом в центре комнаты и облицованной зеленым изразцом печью. Мне предстояло близко познакомиться с этой разновидностью печи, бельгийским аналогом камина; хотя ей не хватало вдохновенности открытого пламени, свои функции она выполняла весьма рационально и эффективно.
— Monsieur Brontё, n'est-ce pas?[29] — раздался за спиной голос с густым брюссельским акцентом.
Я чуть не подпрыгнула от неожиданности, поскольку не заметила, как в комнате кто-то появился. Я обернулась и не без изумления уставилась на нашу директрису. Я говорю «не без изумления», поскольку подсознательно ожидала встретить более пожилую и высохшую даму, похожую на мою бывшую директрису мисс Вулер. Женщина передо мной, однако, выглядела лет на тридцать, не более (на самом деле ей исполнилось тридцать восемь). Она была невысокой и несколько грузной, но двигалась изящно. Черты ее не казались ни миленькими, ни безупречно правильными, однако ни в коей мере не были некрасивыми; безмятежная ясность голубых глаз, свежесть белоснежного лица и блеск пышных каштановых волос (аккуратно уложенных локонами) ласкали взор. Темное шелковое платье сидело на ней превосходно, свидетельствуя о мастерстве портнихи-француженки, и выставляло достоинства своей владелицы в самом выгодном свете свежести и материнства — поскольку она находилась на седьмом месяце беременности.
— Je m'appelle Madame Heger, — представилась она с мимолетной улыбкой и официальным радушием, протягивая руку сначала папе, затем мистеру Дженкинсу, миссис Дженкинс, Эмили и мне.
Мадам была образцом хорошо одетой континентальной женщины. Из-под подола платья выглядывали легкие комнатные туфли, и потому мы не слышали, как мадам вошла через маленькую дверь у нас за спинами. Как я убедилась позднее, бесшумная походка — бесценное преимущество в управлении пансионатом.
Когда папа сообщил, что почти не владеет французским, мадам ответила, что ее «англисский не очень короший», и вступила с Дженкинсами в оживленную беседу, из коей я поняла крайне мало. Меня охватил приступ паники при мысли, что мое знание французского, которое я полагала по меньшей мере сносным, в действительности ничтожно; общение на иностранном языке в английском классе — совсем не то что беглый разговор с иностранцами на их родном языке.
Дженкинсы перевели, что мы приняты, но познакомимся с месье Эгером только вечером, поскольку в настоящее время он читает лекции в Athenee[30] «Руаяль», элитной брюссельской школе для мальчиков, которая находится по соседству. К счастью, наше обучение должно было начаться только на следующий день.
Главное здание было разделено на две части: частные покои Эгеров по левую руку и школьные помещения по правую. Нам устроили краткую экскурсию по школе и позволили заглянуть в два больших уютных класса, полных юных леди за devoirs,[31] и длинную трапезную, где, как пояснила мадам Эгер, нам предстояло обедать и готовить вечерние уроки.
— Что ж, — с довольным видом произнес папа, когда экскурсия подошла к концу, — условия достойные. Надеюсь, вам тут будет неплохо, девочки.
Мы поблагодарили Дженкинсов за руководство и поддержку, обняли папу на прощание и со слезами на глазах смотрели вслед карете, сознавая, что не увидим отца как минимум полгода, и волнуясь за его здоровье и безопасность во время путешествия. Через неделю наши страхи развеялись, когда мы получили письмо, в котором отец описал, как насладился видами Брюсселя, Лилля и Дюнкерка, прежде чем вернуться домой на пароходе из Кале.
Как только наши сопровождающие уехали, во дворе прозвенел колокольчик. В тот же миг незримые часы пробили полдень. Около сотни учениц в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет с криками выбежали из классов в коридор. Все девочки были хорошо одеты и весело щебетали. Больше половины их похватали плащи, шляпки и сумочки и высыпали в задний сад; я решила, что это приходящие ученицы, которые принесли обед с собой. Появились две maitresses,[32] их визгливые голоса безуспешно силились навести какой-то порядок среди оставшихся пансионерок, но ни приказы, ни увещевания не оказывали эффекта. Дисциплина казалась недостижимой, а ведь заведение слыло одной из лучших школ в Брюсселе.
Мне не пришлось долго ждать, чтобы найти источник этой вполне заслуженной репутации.
Мадам Эгер (которая стояла в тени дверного проема своей гостиной) решительно направилась в коридор и с безмятежным видом сказала одно-единственное слово, спокойно и веско:
— Тишина!
Собравшиеся немедленно умолкли, воцарился порядок; юные леди хлынули в salle-a-manger.[33] Мадам Эгер наблюдала за их поведением с самодовольным, но критическим выражением лица, подобно генералу, следящему за передвижением войск. По реакции окружающих было ясно, что и ученицы, и педагоги относятся к ней с почтительностью, если не с симпатией.
Мадам Эгер перекинулась парой фраз с одной из учительниц (высохшей особой средних лет, которую, как я впоследствии выяснила, звали мадемуазель Бланш) и удалилась. Мадемуазель Бланш провела нас с Эмили за стол. Подали восхитительный ужин: мясо неизвестного происхождения под странным кисловатым, но приятным соусом; картофельное пюре, приправленное сама не знаю чем; тартинку, то есть тонкий ломтик хлеба с маслом, и печеную грушу. Пансионерки болтали, не обращая на нас внимания.
Как только ученицы вернулись в классы, меня и Эмили провели в дортуар наверху — длинную комнату, освещенную пятью массивными створчатыми окнами, большими как двери. По десять узких кроватей стояли по обе стороны прохода, вокруг каждой с потолка свисала белая драпировка. Под кроватями располагались длинные ящики, которые, как объяснила мадемуазель Бланш, служили гардеробами; между кроватями стояли небольшие комоды с дополнительными ящиками, на которых находились личные тазы, кувшины и зеркала. Я с одобрением отметила, что все опрятное и чистое.
— Мадам Эгер отвела вам отдельный угол, — сообщила по-французски мадемуазель Бланш, показывая на кровати в дальнем конце комнаты, отделенные от остальных занавеской. — Она специально повесила занавеску из уважения к вашему возрасту, полагая, что вам захочется немного уединения.
— Весьма заботливо с ее стороны, — ответила я на том же языке, с улыбкой озирая наши владения.
Мне показалось, что мы будем здесь очень счастливы. Поначалу довольно странно почти в двадцать шесть лет снова стать ученицей и после многих лет преподавания и работы гувернанткой вновь исполнять требования, а не требовать самой. Но я верила, что мне придется по душе подобное положение. Что
