– Чертовски неприятно чувствовать себя предоставленной самой себе. – Она сделала неопределенный жест. – Я совершенно изолирована. Живу сама по себе. Для меня это очень суровое испытание, Тед. Я вынуждена была уйти с Верриком, потому что это единственный мужчина, с которым я чувствую себя в полной безопасности. Но это оторвало меня от семьи. – Она с грустью посмотрела на Бентли. – Я ненавижу одиночество. Я так боюсь…
– А не надо ничего бояться. Наплюй ты им всем в глаза.
– Я не смогу этого сделать, – пожала плечами Элеонора. – Как можно жить в одиночестве? Тебе обязательно нужен человек, на которого можно было бы положиться, кто–то сильный, кто–то, кто будет о тебе заботиться. Это огромный, равнодушный ко всему мир, совершенно холодный и враждебный, начисто лишенный теплоты. Ты прекрасно знаешь, что он сделает с тобой, если ты потерпишь неудачу.
– Знаю, – кивнул он. – Они таких трамбуют миллионами.
– Мне следовало бы остаться в Корпусе. Но я ненавижу Корпус. Вынюхивать, подслушивать, всегда следить, что происходит у других в голове. Это не настоящая жизнь, люди так не живут. Ты становишься частью коллективного организма. Ты не можешь по–настоящему любить, не можешь по–настоящему ненавидеть. Все, что у тебя есть, – это твоя работа. Да и она не твоя. Я разделяла ее с восьмьюдесятью другими наподобие Вейкмана.
– Ты хочешь быть независимой и в то же время боишься этого.
– Я хочу быть самой собой! Но не одинокой! Я ненавижу просыпаться по утрам и видеть, что рядом никого нет. Я ненавижу приходить домой в пустую квартиру. Ужинать в одиночестве, готовить и прибираться только для себя самой. Включать по вечерам весь свет, чтобы разогнать тени. Сидеть и смотреть телевизор. Просто сидеть. Думать.
– Ты еще молода. Ты к этому привыкнешь.
– Я никогда к этому не привыкну! – Она слабо улыбнулась. – Конечно, я живу лучше многих других. – Элеонора отвела от лица свои пламенные кудри, ее глаза были печальными, болезненными и милыми. – С тех пор как мне исполнилось шестнадцать, я жила с очень многими мужчинами. Я даже не могу вспомнить, сколько их вообще было. Я встречалась с ними так же, как встретилась с тобой; на работе, на вечеринках, иногда знакомилась через друзей. Какое–то время мы жили вместе, а затем ссорились. Всегда что–нибудь получалось не так; это никогда не затягивалось надолго. – Ее снова охватил прежний страх. – Они уходили! Они какое–то время жили со мной, потом собирали вещички и оставляли меня одну. Или… просто бросали меня.
– И такое случается, – сказал Бентли.
Погруженный в свои мысли, он почти не слышал ее.
– В один прекрасный день я обязательно найду кого–нибудь единственного, – горячо заявила она. – Правда? Мне же всего девятнадцать. Я ведь уже хорошо устроилась для девятнадцати лет. Девятнадцать лет это же совсем мало. К тому же Веррик мой покровитель, я всегда могу на него положиться.
Бентли наконец очнулся:
– Ты предлагаешь мне жить вместе?
Она покраснела.
– А ты как?
Он ничего не ответил.
– Что случилось? – резко и взволнованно спросила Элеонора, в ее глазах промелькнула настороженность.
– Ты к этому не имеешь никакого отношения.
Он повернулся к ней спиной, подошел к стене и восстановил ее прозрачность.
– По ночам Холм очень красив, – угрюмо сказал он. – Когда вот так смотришь на него, то ни за что не догадаешься, что же он представляет собой на самом деле.
– Забудь ты про Холм! – Она снова сделала стену непрозрачной. – Я к этому не имею никакого отношения? Значит, дело в Веррике. Я знаю, дело – в Веррике. Господи, ты пришел в тот день к нам, прижимая к животу свою папку, как спасательный пояс, такой взволнованный! – На ее лице промелькнула улыбка. – Ты сиял, как христианин, который наконец–то попал в рай. Ты так долго ждал… и так многого ожидал. В тебе было что–то ужасно притягательное. Я надеялась, что ты будешь с нами.
– Я хотел вырваться из системы Холмов. Мне хотелось чего–то лучшего. Хотелось в Директорат.
– Директорат! – рассмеялась Элеонора. – А что это такое? Абстракция! Из чего, как ты думаешь, состоит Директорат? – Ее дыхание участилось, глаза расширились. – Главное – это живые люди, а не учреждения и отделы. Как ты можешь сохранять верность учреждению? Новые люди приходят, старые умирают, лица постоянно меняются. И ты считаешь, что при этом твоя верность сохраняется? С чего бы это? И верность чему? Структуре! Ты верен слову или названию. А вовсе не живому существу из плоти и крови.
– В этом есть что–то большее, – возразил Бентли. – Это не просто кабинеты и письменные столы. Это само по себе что–то собой представляет.
– И что же представляет?
– Это стоит выше любого из нас. Это больше, чем любой человек или группа людей. И в то же время это – каждый из нас.
– Это никто. Если у тебя есть друг, то это определенный человек, а не класс или рабочая группа. Ты же не имеешь в друзьях весь класс четыре–семь, согласен? Если ты ложишься в постель с женщиной, то это какая–то определенная женщина, или я не права? Все остальное во Вселенной изменчиво… подвижно, случайно, это серый дым, который проходит у тебя сквозь пальцы. Единственное, что постоянно, так это люди: твоя семья, твои друзья, любовница, твой покровитель. Ты можешь дотронуться до них, быть близок к ним… вдыхать жизнь, теплую и осязаемую. Пот, кожа и волосы, слюна, дыхание, тело. Вкус, осязание, обоняние, цвета. Боже праведный, это все то, что ты можешь почувствовать! А что имеет смысл, кроме людей? На что ты можешь положиться, если не на своего покровителя?
– Положиться на себя.
– Риз заботится обо мне. Он большой и сильный!
– Он тебе как отец, – сказал Бентли. – А я ненавижу отцов.
– Ты… психопат. С тобой что–то не в порядке.
– Знаю, – согласился Бентли. – Я – больной человек. И чем больше я смотрю на окружающий мир, тем сильнее становится моя болезнь. Я настолько болен, что мне кажется, будто вокруг меня больны все, а я – единственный здравомыслящий человек. Это очень плохо.
– Да, – тихо ответила Элеонора.
– Мне бы хотелось с большим грохотом обвалить всю эту систему. Но мне этого даже не надо делать: она разваливается сама. Кругом все тонкое и пустое. Игры, лотереи – детские игрушки! Все держится на присяге. Продажность, циничность, роскошь и нищета, равнодушие… вопящие телевизоры. Человек идет убивать другого человека, а все аплодируют и с интересом наблюдают. Во что мы верим? Что имеем? Умелых преступников, работающих на влиятельных преступников. Присяги, которые мы даем пластиковым бюстам.
– Бюст – это символ. И это не продается. Это то, что ты не можешь ни продать, ни купить. – Зеленые глаза Элеоноры победно сверкнули. – Ты сам это знаешь, Тед. Это самое ценное, что мы имеем. Обоюдная верность, верность, связывающая покровителя и подопечного, мужчину и любовницу.
– Может быть, и так, – медленно кивнул Бентли. – Верность человека идеалу.
– А что такое идеал?
Но Бентли не смог найти ответа. Какие–то колесики, шестеренки и рычажки у него в голове вдруг застопорились. В его мозгу закружились незнакомые, непонятные мысли, непрошеные и нежеланные, они–то и застопорили весь механизм. Откуда они там появились? Ответа на этот вопрос у него не было.
– Это все, что у нас осталось, – наконец сказал он. – Наши присяги. Наша верность. Это тот цемент, который еще сдерживает разваливающуюся систему. Но чего это стоит? Насколько это прочно? Все это тоже потихонечку исчезает.
– Неправда! – выдохнула Элеонора.
– Разве Мур верен Веррику?
