Миллионы человеческих жизней, брошенных в огненные объятия алчного Молоха. Эхо безликого Производства, проникающее в самые потаенные закоулки человеческой души, вытравливающее и разъедающее последние, полуразрушенные остатки личной свободы.
Алчная пасть заводской проходной, проглатывающая по утрам темную, невыспавшуюся, озлобленную, тупо шагающую в ногу человеческую массу, а к вечеру выплевывающая отработанный шлак — так же в ногу, но уже не столь энергично, бредущих к местам своего ночлега и пропитания людей.
Мой отец, Петр Яковлевич Зенин, сорок лет ходил в одну и ту же проходную.
Я поклялась себе никогда этого не делать.
Я часто думаю о том, что царь Петр Великий строил в Воронеже морские корабли и что Воронеж был в какое-то мгновенье истории столицей, прелюдией балтийского творенья…
…Река, медленно текущая к Дону, отражающая в себе крутые Чижовские холмы. С высокого правого берега Петр Великий смотрел по утрам на свои верфи, на свой разноязычный воронежский «Кукуй»… Все выгорело, разрушилось, превратилось в пыль давно ушедших времен. Разве что несколько ветхих колоколен да кое-где встречающиеся остатки бывшей стрелецкой стены…
В солнечный сентябрьский день река напоминает старое, полуослепшее зеркало. Река? Даже река эта уничтожена. Уничтожены заливные луга, тянувшиеся когда-то от крутого правого берега до самой Придонской низменности, с полными жизни маленькими озерами и болотцами, с перепелами, чайками и трясогузками, с обилием весенних цветов, с медовыми запахами сена и стадами коров и лошадей… Все это было уничтожено-вырублено, перекопано, переиначено. Плотина. Мелководная, зловонная, затянутая зеленой ряской лужа. Тухлое, пенящееся болото, регулярно выбрасывающее на искусственные берега мертвую, отравленную рыбу. Как порадовался бы Шигалев, увидев эти замечательные успехи по части переделки природы!
Интересно, что сказал бы по этому поводу царь Петр Великий?
Поднявшись на один из Чижовских холмов, смотрю вниз. Одноэтажные, вросшие в землю домишки, кривые улочки, остовы разрушенных церквей — все это боязливо сбегало вниз, к воде, неохотно уступая место новым постройкам. Каменная лестница: засыпанные кленовыми листьями выщербленные ступени, облупленные перилла, а в самом конце — кусты сирени и высокая кирпичная стена. Та самая, старинная стрелецкая стена… Сухие листья весело шуршат под ногами, каменные перилла нагреты солнцем. Запрокидывая голову, я смотрю на пронзительно-синее небо, на старые деревья и стаи птиц над ними… В ветхой церквушке несколько раз пробил колокол и замолк, в кустах сирени затренькала синица, где-то смеялись дети и слышались неловкие упражнения на скрипке… Старый Воронеж. Может быть, мы еще не все потеряли?
Среди тех, кто перестраивал и переиначивал природу придонских степей, встречались любители настоящего провинциального покоя. Особняк вдали от шумных, пыльных улиц и ядовитых заводских стен, сад, тишина… Регулярно подкатывающий к воротам «козлик» с доброкачественными продуктами и дефицитными вещами, личный шофер, книги и картины, японский фарфор, ковры, дубленки и золото… Все это и многое-многое другое было законным вознаграждением за те неоценимые услуги, которые Иван Иванович Коробов оказывал Производству и Великой Партии.
Это он разработал грандиозный проект гигантского котлована, вырытого на месте бывших заливных лугов. Это под его неустанным руководством вырубались лиственные леса и рощи по берегам реки Воронежа засыпались песком, превращались в бесплодную, пустынную зону. Это он, наделенный властью от имени Великой Партии и Производства, ставил на дне свежевырытого котлована бетонные основы для стальных мачт, тянул высоковольтные провода, подводил канализационные трубы многочисленных заводов к берегам будущего великого водохранилища. Это он, Иван Иванович Коробов, разрезал недрогнувшей рукой алую ленточку на воздвигнутой возле самого Шиловского леса плотине, перегородившей вольно текущей реке Воронеж доступ к Дону.
Добросовестно выполнив порученное ему Великой Партией дело, Иван Иванович Коробов стал директором сахарного завода в Ельце, и это новое место стало для него поистине «сладким»: «козлик» продолжал регулярно подкатывать к воротам его воронежского дома, где жила его дочь Маша, так же, как и отец, очень ценившая провинциальный покой.
Тишина библиотеки, где вдоль стен, до самого потолка, на застекленных полках стояли книги. Массивный дубовый стол со старинным резным письменным прибором, немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, картины, приглушающий шаги ковер на полу… Наверняка здесь понравилось бы работать поэту, глядя через окно на кирпичную стену гаража, увитую виноградом. Толстые стены дома неохотно изменяли свою температуру в течение года: в самый жаркий летний день в библиотеке было прохладно. Солнце, проникающее сюда лишь после полудня, скользило по подоконникам косыми, беглыми лучами, оставляя на поверхности стола светлые блики, тени от яблоневых деревьев, золотистый отсвет тяжелых атласных портьер.
Поэт, работая здесь, мог бы найти источник воодушевления в любое время года, глядя через окно на маленький виноградник. Весной над бледными соцветиями летали пчелы и бабочки-крапивницы, а сами цветки казались сделанными из тонкого стекла. Летом солнце с трудом пробивалось сквозь гущу листьев, где возле самой стены зрели в тишине гроздья, где совершалось таинство. А осенью возле кирпичной стены ярко и сочно синели спелые ягоды. И когда урожай был уже снят и на кухне стояла бутыль с забродившим соком, маленький виноградник издавал свой последний аккорд: ярко-желтые, красные и бордовые краски сливались в роскошную и пряную гармонию увядания…
Может быть, это и привлекало сюда Лилиан?
Судя по количеству плащей и курток в прихожей, в доме Маши собралась большая компания. В дверях гостиной Лилиан неожиданно столкнулась с африканцем — и оба разом уступили друг другу дорогу. Это был Венсан. Широкое, изъеденное оспой лицо с приплюснутым носом, черные губы, большие, ласковые глаза.
Два года назад Венсан увидел Машу в университетской раздевалке: она завязывала чалмой шелковый платок, кокетничая с собой перед зеркалом. «Так делают женщины в Камеруне», — сказал Венсан, подойдя к ней. Его восхитило миниатюрное, тонкое сложение Маши, ее темные, гладкие волосы, достающие до пояса, гордое лицо с мушкой на щеке. Через неделю Венсан сделал ей предложение и был холодно отвергнут. Он даже и не подозревал о том, что эта совсем еще молодая девушка с игристым, как шампанское, взглядом зеленовато-карих глаз была женой декана по работе с иностранными студентами в воронежском университете, Виктора Лазаревича Коробова. Женой этого упитанного, лысого зануды!
Еще до свадьбы Иван Иванович Коробов настоял на переименовании будущего зятя, носившего фамилию Штейнбок: в России даже еврею приличнее было иметь русскую фамилию. И Виктор Лазаревич не возражал. Он всегда отличался понятливостью.
Отвергнув смехотворное предложение Венсана, Маша вовсе не собиралась прогонять его. Напротив, она всячески приручала его, пока Венсан не стал ее «негром». Он таскал на руках четырехлетнюю Машину дочь, учил ее французскому языку, убирал в доме, копал в саду землю — короче, был своим человеком.
«Два — три иностранца — неотъемлемая часть всех Машиных вечеринок, — подумала Лилиан, сидя на роскошном кожаном диване. — Да и я сама — тоже своего рода экзотика! Дочь эмигранта!»
Сели за стол. Пробка от шампанского ударила в потолок, в тарелки гостей посыпалась штукатурка — и это стало началом веселья. Темноволосая, с влажно блестящими ренуаровскими глазами француженка, бесцветная и плоскогрудая, напоминающая высохшую треску, англичанка, какой-то небритый португалец… Глоток шампанского на голодный желудок — и Лилиан унесло куда-то от роскошно накрытого стола. Она ни на чем не могла сосредоточиться: неоконченное стихотворение, ноты, оставленные раскрытыми на рояле, запах яблок с балкона. Она здесь зря теряла время… еще глоток шампанского, и еще… какой-нибудь бутерброд…
— Лилиан мечтает! — хохотнув, произнес сидящий напротив нее Виктор Лазаревич, — ей в данный момент не до нашей бренной жизни…
