Непринужденно защелкнув замок, она подошла к Лембиту почти вплотную и улыбнулась ему своей золотой улыбкой. От неожиданности Лембит попятился, но тут же сообразил, что на этот раз окончательно влип. Пухлые, наманикюренные пальцы Галины Борисовны Мариновой проворно ощупали его ширинку — словно он давал ей на это какое-то право! — расстегнули молнию и… Лембит не мог сказать, что все это было для него так уж неприятно. Он мог бы, конечно, оттолкнуть ее, нагрубить ей. Но это вряд ли помогло бы. В директорском кабинете он был не кошкой, а мышкой! И ему совершенно не хотелось быть обвиненным в насилии по отношению к члену Великой Партии. Ведь уже на следующий день все училище узнало бы новость: Лембит Лехт пытался изнасиловать (безуспешно, разумеется!) директора!
При мысли об этом Лембита передернуло…
— Я могу идти? — спросила Лилиан, красноречиво посматривая на часы.
— Что?.. — рассеянно произнесла Галина Борисовна Маринова, все еще находясь в плену волнующих воспоминаний. — Нет, подождите!
Лицо ее, до этого слегка обмякшее, снова приняло жесткое выражение.
— Почему Вы приходите на работу в джинсах? Это же аморально! Да еще сидите нога на ногу! И вообще, Лилиан, мне нужно сказать вам… мне звонили из органов… по поводу ваших стихов…
По ее вкрадчивой интонации Лилиан поняла, что именно ради этого ее и вызвали в кабинет директора. Ее стихи! Всепроникающая, вездесущая идеология…
— …Вы пытаетесь протолкнуть в печать идеологически чуждые нам вещи и при этом хотите остаться советским педагогом. Вы понимаете, что одно с другим несовместимо?
Лилиан вскочила со стула. Вот, оказывается, в чем дело! Ее ставили, так сказать, перед фактом. Давали понять.
— Вы хотите, чтобы я… — краснея в точности как Лембит, сказала она, — …чтобы я написала заявление об уходе?
— Вы должны вести себя тише воды, ниже травы! — не слушая ее, кричала Галина Борисовна Маринова. — Вы же дочь эмигранта! Скажите спасибо, что вы вообще работаете у нас! И можете жаловаться и писать куда угодно, ничего не поможет! У меня тут все собрано! Вот, смотрите: начиная с сентября, вы дважды опоздали на работу на три минуты. Еще одно такое опоздание, и вас можно уволить за прогул!
«Можно, — с безнадежностью подумала Лилиан. — Но причем тут мои стихи?»
Ее мать… Невыносимые, ежедневные, однообразные упреки матери. Дочь — неудачница Дочь, не оправдавшая надежд. Дочь, приносящая одни огорчения. Увольнение с работы… Нудные, утомительные, бесплодные поиски другого места. Но почему, почему ее хотят уволить? Обложка на классном журнале, посадка за роялем, джинсы, стихи. Что за бессмыслица? Мать. Что скажет мать?
— Вы собираетесь уволить меня прямо сейчас? — сдавленным голосом произнесла Лилиан.
В непроницаемо-металлических глазах Галины Борисовны Мариновой вспыхнули триумфальные искорки. Эта девчонка сдалась! Так просто! Без всякого сопротивления! Без всякого протеста!
— Нет, — ликующим грудным голосом ответила Галина Борисовна Маринова, — Вы можете доработать здесь до конца учебного года!
Это была щедрая подачка, достойная дочери того, кто когда-то пожалел для нее, Галины Борисовны Мариновой, даже своей ласки!
Загадочно улыбающийся Себастьян. Из Индии ему прислали чай в одной коробке с мылом, и мы пьем что-то вроде чайного шампуня. Пить индийский чай с индийцем — в этом, несомненно, что-то есть. Постепенно меня обволакивает теплое, легкое, душистое облако, я ощущаю вокруг себя плотную ауру, я почти вижу ее серебристо-серое мерцанье, и это говорит о том, что мои защитные силы очень велики. Себастьян тоже чувствует это, ведь он окружен точно такой же аурой. И когда наши пальцы случайно — или не случайно? — соприкасаются на столе, мы оба ощущаем одно и то же: довольно сильный, но по-своему приятный электрический разряд.
Такое удивительное, странное ощущение союзничества! Мы ничего не знаем друг о друге и в то же время знаем друг о друге такое, чего не узнает больше никто. У нас есть общая тайна.
Себастьян улыбается. Чему может улыбаться индиец, два дня назад приехавший в Воронеж из Флоренции на радость местным любителям йоги и шеф-повару университетского «Бухенвальда», где готовят исключительно армейские блюда времен девятнадцатого партсъезда?
Себастьян улыбается, глядя на меня, и говорит:
— Если бы я решил жениться на русской девушке… — молниеносный взмах длинных черных ресниц, — …я выбрал бы тебя… — Я, разумеется, краснею, а Себастьян смотрит на меня из-за полуопущенных ресниц и снова улыбается, сверкая жемчужными зубами. — …Но я не собираюсь жениться на русской девушке… — Он вздыхает и снова улыбается. Наши пальцы случайно соприкасаются на столе, крышка электрического чайника подпрыгивает от рвущегося наружу пара… — Поэтому за три года, которые я прожил в Воронеже, я не имел дела ни с одной девушкой…
За окном уже сумерки, наши серебристые ауры становятся ярче. Черные, мечтательные глаза Себастьяна смотрят куда-то мимо меня.
В сумерках Себастьян похож на изящную фигуру из слоновой кости. Хрупкость, загадочность, непостижимость. Внезапно до меня доходит, что мы давно уже обмениваемся с ним мыслями: просто сидим друг против друга и общаемся без слов. Так вот почему он улыбается! Он видит мой внутренний, скрытый от посторонних глаз пейзаж. Он странствует среди моих руин, развалин, незавершенных соборов и пустырей, спотыкается о замерзшие, окаменевшие трупы моих бывших кумиров, натыкается на пустые оболочки моих прежних обличий, которые от одного прикосновения к ним превращаются в пыль, заглядывает в пропасти, к краю которых я сама не смею даже приближаться…
— Между прочим, — говорит Себастьян, наливая мне еще чая, пахнущего мылом. — Я могу вылечить твой насморк!
Я тут же достаю из кармана носовой платок, сморкаюсь, вопросительно смотрю на Себастьяна. Какие-нибудь капли из Индии? С примесью яда кобры или пропитанной кровью земли, взятой в окрестностях храма Кали? Как бы там ни было, я решила довериться Себастьяну. Сняв очки и положив их на стол, я приблизила к индийцу свой хлюпающий нос.
Длинные, густые ресницы взметнулись вверх, горячий взгляд черных, как расплавленная на солнце смола, глаз устремился прямо на мою переносицу. Хрупкая, узкая, смуглая ладонь поднялась со стола и плавным, невесомым движением легла на мой нос.
Этого я никак не ожидала! Ни один мужчина, а тем более, индиец, никогда не хватал меня за нос! Но уже в следующий миг мои сомнения и подозрения сменились удивлением. Мой нос, не просыхавший уже вторую неделю, задышал! Тонкие, смуглые пальцы Себастьяна излучали глубинное тепло. Солнце!.. Солнце слепило мне глаза, пронзало зеленоватую толщу воды — бегущей, журчащей, несущей в себе жизнь… Солнце в черных, как расплавленная смола, глазах, в ослепительной жемчужной улыбке…
Убрав с моего носа ладонь, Себастьян прислушался. В коридоре кто-то играл на волынке. Волынка в общежитии?..
Мы с Себастьяном переглянулись.
— Это Дэвид, — сказал он.
Я чуть не вскочила. Давно знакомая мне, грустная и изысканная мелодия. Он играл старинную английскую песню «O my lady Greensleeves».
Я старалась не думать о Дэвиде Бэсте, ведь Себастьян, возможно, тайком считывал мои мысли. Прикоснувшись к моему носу, он, возможно, выудил из меня всю скандальную информацию о моей неудаче с Дэвидом. И теперь он опять загадочно улыбался, прикрыв глаза длинными ресницами.
Встав из-за стола, я без всяких объяснений вышла в коридор.
Возле окна, в противоположном конце длинного, полутемного коридора стоял Дэвид Бэст. Рев
