сидит здесь! Как долго… Она все смотрит и смотрит на корабли, а они все плывут и плывут, словно тени облаков, плывут к горизонту и никогда, никогда не пристанут к этому безлюдному берегу. А она так и будет сидеть у моря, глядя на эти далекие паруса, будет чего-то ждать, пока сама не сольется с этой печальной землей, пока не станет одним из неприметных диких цветов призрачной Киммерии…
Зачем я забрела на эту улицу, похожую на грязное шоссе? Ни людей, ни деревьев, кучи мусора на месте недавно снесенных частных домишек, унылое однообразие серых девятиэтажных чудовищ.
Свернув с тротуара, подошла к одному из недостроенных зданий и, словно бродячая кошка, скрылась в темном проеме двери. Переступая через доски и кучи кирпича, я шла дальше, углубляясь в полумрак будущего человеческого жилища. Остановилась, прислушалась. Вокруг меня была глубокая, потусторонняя тишина, прерываемая редкими, монотонными звуками: это капало сверху, с потолка. Капли разбивались о поверхность воды, налитой в большой круглый бак, вода постепенно замерзала, капли падали все реже и реже… Среди этих голых стен падающие капли казались частью каких-то жутких песочных часов: в мерных звуках падения таилось полное безразличие к беспокойной и сомневающейся человеческой душе. Приближалась ночь.
Последняя ночь года, вобрав в себя всю усталость пройденного двенадцатимесячного пути, в изнеможении распростерлась на своем скудном ложе, ища покоя и не находя его. Последняя ночь года… Каким будет новый день? Откуда придет он? Чем он будет рожден — отчаяньем или надеждой?
Замерзающие капли, летящие в пустоту.
Пошел снег. У проемов окон и двери быстро росли сугробы. Я сидела на сырых досках и замерзала. Я хотела замерзнуть.
— Лю-ю-ю-ю-ю-ди-и-и-и-и-и! — донесся до меня чей-то истошный вопль.
Я мигом выскочила из своего убежища. Снаружи было темно, пустынно и безлюдно. Слабый свет качающегося на ветру фонаря едва доходил до забора, в проеме которого темнела человеческая фигура. Этот проем был единственным выходом со стройки, так что я могла оказаться в западне.
— Эй, мужик… — хрипло позвал меня новоприбывший, — п-п-п-поди-ка сюда…
В куртке, брюках и ушанке, я вполне сходила за парня. Это меня немного успокаивало. Сделав несколько шагов к забору, я остановилась. Новоприбывший был вдребезги пьян и никак не мог пролезть в дыру, хотя и упирался всеми четырьмя.
— П-п-поди-ка сюда… — хрипло повторил он, — Не видишь что ли, что я не вписываюсь в эти рамки? Дай руку!
Шагнув к нему, я с силой потянула его за рукав и за воротник — и новоприбывший ввалился, словно мешок с картошкой, на территорию стройки, куда вход был строго воспрещен.
— Ну вот, вписался… — пробормотал он, становясь сначала на четвереньки, а потом усаживаясь на сваленные в кучу доски. — Теперь отдохну…
Дыра была свободна, и я шагнула в проем.
— Лю-ю-ю-ю-ди-и-и-и-и!!! — завопил он за моей спиной. — Про-сни-и-и-и-и-те-е-е-е-есть!!! Вами же дура-а-а-а-ак пра-а-а-авит!!!
Я остановилась, обернулась, уставилась на него.
— Вы имеете в виду Леонида Ильича? — вежливо спросила я.
Повернув в мою сторону нахлобученную на самые глаза лисью ушанку и, громко икнув, он сказал:
— Врешь! Ты не мужик… голос бабий… Ты… — он запнулся, делая попытку встать. — Ты знаешь, с кем ты сейчас разговариваешь?
— Нет, — с опаской ответила я, снова шагнув в проем.
— Постой! — рявкнул он. — Я тебе сейчас скажу… — он с трудом зажег спичку, закурил. — Ты, может, никогда в жизни не разговаривала с живым поэтом! Эй, как тебя там… ты знаешь, кто я?
«В самом деле, — подумала я, — кто бы это мог быть?»
— Я — Михаил Кривошеев!!! — заорал он так, что наверняка разбудил мертвецки пьяного сторожа стройки.
После этого он надрывно закашлялся, и мне показалось, что его сейчас стошнит. Поэтому я быстро переступила через широкие доски проема.
— Эй, ты! — снова позвал он меня. — Ты знаешь, сколько у нас в Воронеже настоящих поэтов?
На всякий случай я высунула голову из-за забора.
— Два-а-а-а-а-а! — снова заорал он, — Всего два-а-а-а-а поэта! Я… и одна баба. Но она не русская и к тому же диссидентка, ее никогда не будут печатать! Значит, остаюсь один я… Я-я-я-я-я-я-я-я!!! Оди-и-и- и-и-ин!! Единственный воронежский поэ-э-э-э-эт!!!
«Поэт, поэт, поэт…» — звенело у меня в ушах, пока я бежала по безлюдной, заснеженной улице. И когда я подошла к своему дому, новый год уже наступил.
Воспоминания умирают, как и люди. Лилиан знала об этом.
Был уже март, но Лилиан пыталась жить декабрем, пыталась заморозить в себе образ Дэвида, временами выплывавший из тьмы и становящийся живым и ярким, но тут же гаснущий, уходящий от нее все дальше и дальше.
Она не искала больше встреч с ним, не стояла под его больничным окном, перестала бывать в общежитии.
Лилиан шла по набережной, глядя на замерзшую, сверкающую под мартовским солнцем реку. Кособокие домишки с залатанными крышами, крохотные садики, стены полуразвалившейся церкви, стаи ворон, промерзшие на ветру деревья… Единственная улица, сохранившаяся со времен ее детства. Лилиан помнила покрытые битым стеклом и раскрошенным камнем пустыри, полуметровых зеленых ящериц, паровозы, тащившие составы с углем и поднимавшие тучи черной пыли под окнами сталинских домов,
