здравствующего вождя. Подняв валявшийся на полу кусок мела, я некоторое время стояла в раздумье, склонив голову набок, словно перед каким-то шедевром Эрмитажа. Потом подошла поближе, напрягла свою фольклорную память и написала рядом с картинкой:
За моей спиной деликатно кашлянула совершенно незнакомая мне девица. Стукачка! Исполнительная, смиренная, пропитанная скукой и пылью комсомольского задора. Одна из тех идиоток, которым никогда не суждено дорасти до понимания собственного убожества. И вот теперь она стояла позади меня и бесстыдно разглядывала изображение самоудовлетворяющегося партийного вождя. Заметив в моей руке кусочек мела, она торопливо вышла.
Я бросилась к окну, стала дергать шпингалет, но рама оказалась прибитой к каркасу гвоздями. Выбить стекло? К примеру, ударом ноги…
— Минуточку… — послышался за моей спиной хорошо знакомый мне, чуть ли не родной голос.
Оглянувшись, я увидела стоящего возле двери Виктора Лазаревича Коробова. Меня ничуть не удивило его появление: кабинет декана по работе с иностранцами находился в здании общежития, почти рядом с туалетом. Меня удивило то, что Виктор Лазаревич и не думал делать вид, будто мы не знакомы. Шагнув обратно в коридор, где его поджидала со скучающим видом стукачка, он доверительно, я бы даже сказала, интимно, спросил:
— Кто написал эти… стихи?
Ситуация складывалась явно не в мою пользу, но я, тем не менее, не смогла удержаться от высокомерной улыбки. Я даже почувствовала нечто вроде гордости по поводу того, что именно я, а не кто- то другой, нацарапал на стене туалета эти простые и понятные слова.
— Я видела, как она держала в руке мел, — сонно произнесла стукачка.
Виктор Лазаревич посмотрел на меня так, словно я только что спрятала за унитаз краденую валюту.
— Ты? — коротко спросил он.
Я молча кивнула.
И мы пошли с ним по пыльному, скучному, провонявшему подгорелым свиным жиром коридору, мимо подозрительно посмотревшего на меня вахтера, мимо гипсового бюста лысого мужика, большую часть жизни проведшего в тюрьме…
— Ну? — глядя на меня в упор из-за массивного полированного стола, спросил Виктор Лазаревич. Его сытое, обычно непроницаемое лицо выражало теперь брезгливую скуку. — Тебе понятно, как все это называется?
Еще бы! Антиправительственные лозунги, распространение порнографии…
— Я буду вынужден сообщить об этом твоему начальству, — с искренним, почти родственным сочувствием сказал он, печально взирая на меня своими выпуклыми, ближневосточными глазами. — Я давно уже замечаю за тобой… — он шумно вздохнул, — …какое-то болезненное восприятие жизни. Ведь тебя никто не обижает, не так ли?
Я кивнула. Сломанную оправу я заменила другой. Такой же дымчатой. Тоже несоветской.
— Что у тебя со щекой? — участливо спросил он.
Сказать, что я нечаянно свалилась с унитаза?
— А голова у тебя не болит? — продолжал он, подаваясь вперед и ощупывая прозорливым деканским взглядом подозрительную царапину у меня на лбу.
Сказать ему, что даже мысль о каком-нибудь философском понятии вызывает у меня нестерпимую боль чуть выше левого виска? Да, меня забавляет этот процесс: мысль, нечто, так сказать, нематериальное, порождает сугубо материальное явление — боль. Мысль порождает боль! Сказать ему об этом? Сказать ему, что в голове у меня дыра, через которую в мой мозг может залезть все, что угодно?
— Болит… — нехотя признаюсь я, с сожалением думая о том, что лучше бы мне сейчас сидеть у Себастьяна и пить индийский чай с запахом натурального розмаринового мыла…
С удовлетворением откинувшись назад в своем деканском кресле, Виктор Лазаревич с облегчением произнес:
— Я это сразу понял. Еще в тот раз, когда ты облила меня газированной водой!
Сказав это, он с равнодушным видом отвернулся от меня, давая тем самым понять, что мне нечего больше делать в его кабинете.
И вот я снова сижу в комнате Себастьяна. Тот же самый, что и в прошлый раз, мыльный чай. Интересно, этот чай когда-нибудь у него кончится? Та же самая загадочная индийская улыбка. Глаза у Себастьяна почти черные, но в них живет какой-то трепетный свет. Его тонкие, смуглые ладони приближаются к моему лбу, не касаясь его, к моим вискам, подбородку, глазам… Это длится всего несколько секунд, но этого достаточно: мое лицо пылает, кожу приятно пощипывает, словно я сижу в сауне. Полоса солнечного света падает на лицо Себастьяна, и в его черных глазах появляется зеленоватый отсвет… Отсвет глубин Ганга.
Через несколько дней меня — в сопровождении старшего лаборанта кафедры философии — заставили явиться в университетский здравпункт. Там нас — вернее, меня — ожидали двое врачей. Один из них все время что-то писал, другой стучал мне по коленке, заставлял трогать пальцем кончик носа и задавал нелепые вопросы. Они были, в общем-то, неплохие ребята, и я, по-своему сочувствуя им в их скучнейшей, на мой взгляд, деятельности, рассказала им один из моих периодически повторяющихся снов, в надежде хоть как-то развлечь их.
Да, на протяжении нескольких лет мне снится… как бы это приличнее выразиться… отхожее место. На редкость вместительный, общественный, можно даже сказать, коммунистический сортир, где могут одновременно удовлетворять свои естественные потребности около ста человек. Иногда, в некоторых вариантах этого сна, сортир напоминает… баню, где все шастают голые, туда-сюда, с тазами и прочей ерундой, кто стирает, кто моется, кто, извините, испражняется. Кроме того, этот великолепный, вместительный сортир является единственным источником питьевой воды…
— Да, — сказал тот, что все время писал, — картина достаточно ясная. И давно Вы чувствуете этот… разлад с окружающим миром?
Я не сомневалась в том, что оба эти типа — психиатры и что весь этот спектакль — очередная нелепая выдумка Виктора Лазаревича Коробова. Нельзя сказать, что вопросы врачей были особенно остроумными, но все же это забавляло меня: когда еще представится случай вот так непринужденно поболтать со специалистами по таинствам человеческой души?
— Процесс явно прогрессирует, — деловито заметил тот, кто задавал вопросы.
Старший лаборант кафедры философии понимающе кивнул.
Я надменно посмотрела на всех.
— Мы только уточним диагноз… — с пугающей вкрадчивостью сказал тот, кто писал «протокол».
— Диагноз? Какой диагноз? — внутренне съежившись, спросила я.
— Лилия Петровна, — миролюбиво начал тот, кто вел допрос, — вам нечего беспокоиться, вас осмотрит ведущий специалист больницы, профессор…
