господином де Шуазёлем?
— Свидетелем по какому поводу?
— По поводу его дуэли с моим братом.
— Если меня вызовут свидетелем, я скажу все, что знаю.
— А что вы знаете?
— Правду.
— Что вы называете правдой? Это ведь очень гибкое слово.
— Только не для того, кто умеет отличать добро от зла, справедливость от несправедливости.
— Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне, а зло — господин виконт Дюбарри.
— Да, во всяком случае, для меня, для моей совести.
— Вот кого я подобрала на дороге! — бросила Шон с раздражением. — Вот кто обязан мне жизнью! Вот какова его благодарность!
— Вернее будет сказать, что я не обязан вам смертью.
— Это одно и то же.
— Напротив, это совершенно разные вещи.
— Неужели?
— Я не обязан вам жизнью. Вы помешали своим лошадям отнять ее у меня, вот и все. И к тому же не вы, а форейтор.
Шон пристально посмотрела на юного логика, который говорил, не выбирая выражений.
— Я могла бы ожидать, — отозвалась она с мягкой улыбкой и нежным голосом, — большей галантности от спутника, который во время путешествия столь ловко отыскивал мою руку среди подушек и мою щиколотку на своем колене.
Неожиданная нежность Шон и простота ее обращения произвели на Жильбера такое сильное впечатление, что он тут же забыл и про Замора, и про портного, и про завтрак, на который его забыли пригласить.
— Ну вот, вы снова милый, — сказала Шон, беря Жильбера за подбородок, — вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?
— Ну уж нет, — ответил Жильбер, — никогда!
— Отчего же, упрямец вы эдакий?
— Оттого, что господин виконт Жан был не прав.
— В чем же он был не прав, скажите на милость?
— Он оскорбил дофину, а господин Филипп де Таверне — напротив…
— Ну?
— …был прав, защищая ее честь.
— Как видно, мы держим сторону дофины?
— Нет, я на стороне справедливости.
— Вы сумасшедший, Жильбер, замолчите! Пусть никто в этом замке не услышит, что вы говорите.
— Тогда избавьте меня от необходимости отвечать, когда задаете вопрос.
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Жильбер поклонился в знак согласия.
— Итак, малыш, что вы предполагаете делать здесь, если не желаете стать нам приятным? — спросила молодая женщина, тон которой стал довольно жестким.
— Разве можно становиться приятным, лжесвидетельствуя?
— Господи, да где вы берете все эти красивые слова?
— Каждый человек вправе оставаться верным своей совести.
— Когда вы служите хозяину, он берет всю ответственность на себя.
— У меня нет хозяина, — отрезал Жильбер.
— Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, дурачок, — сказала Шон, поднимаясь с ленивой грацией, — у вас никогда не будет и хозяйки. А теперь я повторяю свой вопрос: что вы собираетесь у нас делать?
— Мне казалось, что можно не быть приятным, когда можешь быть полезным.
— Вы ошибались: нам и так попадаются только полезные люди, мы от них устали.
— В таком случае я уйду.
— Уйдете?
— Конечно! Я не просил, чтобы меня привозили сюда, ведь так? Значит, я свободен.
— Свободен! — вскричала Шон: непривычное для нее сопротивление начинало ее раздражать. — Ну уж нет!
Лицо Жильбера приняло выражение твердости.
— Спокойно, спокойно! — сказала молодая женщина, увидев по нахмуренным бровям собеседника, что он не так легко откажется от своей свободы. — Предлагаю мир! Вы хороши собой, полны добродетели и тем самым будете очень забавны — хотя бы в силу противоположности со всем тем, что нас окружает. Но умоляю: оставьте при себе свою любовь к истине.
— Разумеется, ее я сохраню.
— Да, но мы по-разному это понимаем. Я прошу: оставьте ее при себе, не провозглашайте культа истины в коридорах Трианона или в передних Версаля.
— Гм, — откликнулся Жильбер.
— Никаких «гм». Вы еще недостаточно образованны, мой юный философ, женщина еще может вас чему-нибудь научить. Первая аксиома: молчание — это еще не ложь. Запомните хорошенько!
— А если мне зададут вопрос?
— Кто же? Вы с ума сошли, друг мой. Боже! Да кто, кроме меня, думает о вас на этом свете? Вы еще не прошли никакой школы, как мне кажется, господин философ. Порода, которую вы представляете, пока еще редкость. Нужно проехать немало дорог и исходить немало лесов, чтобы найти подобного вам. Вы останетесь со мной, и не пройдет и несколько дней, как вы станете безупречным придворным.
— Сомневаюсь, — уверенно возразил Жильбер.
Шон пожала плечами.
Жильбер улыбнулся.
— Давайте на этом остановимся, — снова заговорила Шон. — К тому же вам надо понравиться только троим.
— И кто же эти трое?
— Король, моя сестра и я.
— Что для этого нужно сделать?
— Вы видели Замора? — спросила молодая женщина, уклоняясь от прямого ответа.
— Этого негра?
— Да, негра.
— Что может у меня быть с ним общего?
— Постарайтесь, чтобы вам так же повезло, мой дружочек. У этого негра уже две тысячи ливров ренты из шкатулки короля. Он скоро будет назначен комендантом замка Люсьенн, и тот, кто смеялся над его толстыми губами и цветом его кожи, станет перед ним лебезить, называть его «сударь» и даже «монсеньер».
— Только не я, сударыня.
— Неужели? — отозвалась Шон. — А мне казалось, что один из первых заветов философии гласит, что все люди равны?
— Именно поэтому я и не назову Замора монсеньером.
Шон была побеждена своим собственным оружием. Теперь была ее очередь прикусить язычок.
— Значит, вы не честолюбивы, — заметила она.
— Почему? — загорелся Жильбер. — Напротив.
— Вашей мечтой было, если не ошибаюсь, стать врачом?
— Я полагаю, что оказывать помощь себе подобным — прекраснейшее в мире занятие.
