— Ах, господин шевалье!.. — вздохнул Жильбер.
— Я желаю тебе добра, Жильбер.
— Благодарю вас, сударь.
— Я был тоже молод, как и ты, по-своему несчастен; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.
— Спасибо, сударь, спасибо.
— Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.
Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.
— Я хочу учиться, — сказал он.
— Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.
— Я их зарабатываю, сударь.
— Зарабатываешь!.. — с улыбкой воскликнул Филипп. — Ну, и сколько же ты зарабатываешь?
— Двадцать пять су в день, а если захочу, могу заработать тридцать и даже сорок.
— Да этого едва должно хватать на пропитание.
Жильбер улыбнулся.
— Я, должно быть, не так предлагаю тебе свои услуги, — огорчился Филипп.
— Мне — ваши услуги, господин Филипп?
— Ну, конечно! Неужели тебе будет стыдно их принять?
Жильбер промолчал.
— Люди должны помогать друг другу, — продолжал Мезон-Руж, — разве все мы не братья?
Жильбер поднял голову и внимательно посмотрел на благородного молодого человека.
— Тебя удивляют мои слова? — спросил Филипп.
— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, — это язык философии; вот только я не привык их слышать из уст людей вашего сословия.
— Ты прав. Впрочем, это скорее язык нашего поколения. Сам дофин исповедует это учение. Не заносись передо мной, — прибавил Филипп, — возьми у меня в долг, потом отдашь. Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь так же знаменит, как Кольбер или Вобан!
— Или Троншен, — прибавил Жильбер.
— Пусть так. Вот мой кошелек, давай разделим его.
— Благодарю вас, сударь, — отвечал неукротимый юноша, против своей воли растроганный и восхищенный прекрасным порывом Филиппа, — спасибо, мне ничего не нужно, и… я вам признателен даже больше, чем если бы принял вашу помощь, уверяю вас.
Поклонившись ошеломленному Филиппу, он поспешно шагнул в толпу и скоро в ней скрылся.
Молодой капитан подождал, словно не желая верить тому, чему явился свидетелем. Однако видя, что Жильбер не возвращается, сел на коня и вернулся на свой пост.
L
БЕСНОВАТАЯ
Оглушительный грохот карет, громкий звон колоколов, ликующая барабанная дробь, пышность — отблеск навсегда потерянного для ее высочества Луизы мирского величия — лишь едва коснулись ее души и угасли, разбившись, подобно волне, о стены ее кельи.
Король предпринял безуспешную попытку уговорить ее вернуться в мир и как отец и как монарх, сначала с улыбкой, потом обратившись с просьбами, более похожими на приказания; все было напрасно, и он уехал. Дофину с первого взгляда поразило истинное величие души Луизы — ее августейшей тетки. Как только принцесса в окружении придворных удалилась, настоятельница монастыря кармелиток приказала снять ковры, вынести цветы, убрать кружева.
Изо всей еще бурлившей общины одна она не дрогнула, когда тяжелые двери монастыря, едва распахнувшись, с грохотом захлопнулись, обрекая монахинь на одиночество.
Затем мадам Луиза вызвала монахиню, ведавшую казной.
— Получали ли, как обычно, нищие милостыню последние два дня? — спросила она.
— Да, ваше высочество.
— Посещались ли, по обыкновению, больные?
— Да, ваше высочество.
— Накормлены ли отставные солдаты?
— Все они получили хлеб и вино, которые мадам велела для них приготовить.
— Значит, в обители ничего не упущено?
— Ничего, ваше высочество.
Принцесса Луиза подошла к окну подышать свежим воздухом, поднимавшимся из благоухающего сада, что окружал флигель; воздух стал уже влажен перед наступлением ночи.
Монахиня замерла в почтительном ожидании, пока августейшая настоятельница отдаст распоряжение или отпустит ее.
Одному Богу было известно, о чем в ту минуту размышляла бедная затворница — королевская дочь. Принцесса Луиза поглаживала розы на длинных стеблях, доходивших до самого ее окна, и проводила рукой по цветам жасмина, зеленым ковром покрывавшего стены монастырского двора.
Внезапно мощный удар копытом сотряс дверь конюшни. Настоятельница вздрогнула.
— Кто из придворных остался в Сен-Дени? — поинтересовалась принцесса Луиза.
— Его высокопреосвященство кардинал де Роган.
— Это его лошади?
— Нет, ваше высочество, его лошади в аббатстве, где он собирается провести ночь.
— Так что же это за шум?
— Это, ваше высочество, бушует конь незнакомки.
— Какой незнакомки? — тщетно пытаясь вспомнить, спросила принцесса Луиза.
— Итальянки, прибывшей вчера с просьбой принять ее, ваше высочество.
— Да, верно. Где она?
— В своей комнате или в церкви.
— Что она делала все это время?
— Со вчерашнего дня ничего не ела, кроме хлеба, и всю ночь напролет молилась.
— Великая грешница, должно быть, — насупилась настоятельница.
— Этого я не знаю, ваше высочество, она ни с кем не говорила.
— Какова она собой?
— Очень красивая, нежная и вместе с тем гордая.
— Где она была утром во время церемонии?
— В своей комнате. Я видела, она стояла у окна, прячась за занавески, и с озабоченным видом всех разглядывала, словно в каждом ожидала увидеть врага.
— Она из того мира, в котором я жила, где царила… Пусть войдет.
Монахиня сделала шаг по направлению к двери.
— Да, вот что: известно ли, как ее зовут? — спросила принцесса.
— Лоренца Феличиани.
— Мне ничего не говорит это имя, — в задумчивости произнесла принцесса Луиза, — впрочем, это не имеет значения; пусть войдет.
Настоятельница опустилась в старинное дубовое кресло; оно было изготовлено при Генрихе II и прослужило девяти предыдущим настоятельницам кармелиток.
Оно олицетворяло собой грозное судилище, перед ним трепетали бедные послушницы, которым никак не удавалось сделать выбор между духовным, вечным, и мирским, преходящим.
