Руссо не проронил ни слова. Председатель понял по его лицу, что ему неприятен этот спор и он сожалеет о том, что ввязался в это дело.
— Брат! — властно проговорил он, обратившись к молодому человеку. — Не угодно ли вам помолчать, когда говорит руководитель, и не позволять себе обсуждать его действия: они суверенны.
— Я имею право сделать запрос, — вежливо возразил молодой человек.
— Сделать запрос — да, но не выступать с осуждением. Брат, вступающий в общество, слишком известен для того, чтобы мы привносили в наши отношения смешную и ненужную таинственность. Всем присутствующим здесь братьям известно его имя, и оно является гарантией. Однако, так как он сам, в чем я совершенно уверен, любит равенство, я прошу его ответить на вопрос, который я задаю только ради формы: чего вы ищете в сообществе?
Руссо сделал два шага вперед и, отделившись от толпы, обвел собрание задумчивым и грустным взглядом.
— Я ищу в нем то, — заговорил он, — чего не нахожу: истину, а не софизмы. Зачем вам направлять на меня кинжалы, которые не могут заколоть; зачем предлагать мне яд, если на самом деле это чистая вода; зачем бросать меня в люк, если внизу расстелен матрац? Я знаю, на что способны люди. Я знаю предел своих физических возможностей. Если вы их превысите, вам незачем будет выбирать меня своим братом. Будучи мертвым, я ни на что вам не пригожусь; следовательно, вы не хотите меня убивать, еще менее — ранить. Никто в целом свете не заставит меня поверить в необходимость такого посвящения, во время которого нужно было бы сломать мне руку или ногу.
Я больше вас всех изведал боль; я изучил тело и нащупал душу. Если я согласился прийти к вам, когда меня об этом попросили, — он подчеркнул это слово, — то только потому, что подумал: я смогу быть полезным. Таким образом, я даю, но ничего не получаю взамен. Увы! Прежде чем вы сможете как-то меня защитить; прежде чем вы своими силами сможете вернуть мне свободу, если я окажусь в тюрьме, дать мне хлеба, когда меня станут морить голодом, утешить меня, если меня опечалят; прежде чем, повторяю, вы станете действительной силой, брат, которого вы сегодня принимаете в свои ряды, если будет угодно этому господину, — прибавил он, взглянув на Марата, — этот брат уже отдаст дань природе, потому что прогресс и просвещение — вещи медлительные, а из того места, куда он попадет, никто из вас не сумеет его извлечь…
— Вы ошибаетесь, прославленный брат! — проникновенно произнес тихий голос, привлекший внимание Руссо. — Сообщество, в которое вы любезно согласились вступить, гораздо могущественнее, чем вы полагаете. Оно держит в своих руках будущее всего мира. А будущее, как вам известно, это надежда, это наука; будущее — это Бог, отдающий, как и обещал, свет людям. А Бог не может солгать.
Удивленный этой возвышенной речью, Руссо взглянул на собравшихся и узнал еще одного молодого человека, того самого, что назначил ему утром встречу.
Он был в черном элегантном костюме и стоял, прислонившись к боковой стенке возвышения; его лицо в неясном свете лампы казалось прекрасным, благородным и выразительным.
— Наука — это бездна! — воскликнул Руссо. — И вы еще будете говорить мне о науке! Утешения, будущее, обещания! Другой мне рассказывает о материи, выносливости и насилии. Кому я должен верить? Так, пожалуй, собрание братьев превратится в стаю голодных волков того мира, что шумит над нашими головами! Волки и овцы! Слушайте мой символ веры, раз вы не читали моих книг.
— Ваши книги! — вскричал Марат. — Они представляют собой нечто возвышенное, согласен! Но это утопии. Вы полезны так же, как Пифагор, Солон и софист Цицерон. Вы учите добру, но добру выдуманному, несуществующему, неприемлемому. Вы уподобляетесь тому, кто пытается накормить голодную толпу радужными мыльными пузырями.
— Видели ли вы когда-нибудь, — насупившись, возразил Руссо, — чтобы большие потрясения в природе происходили без предварительной подготовки? Наблюдали ли вы за рождением человека — событием обыкновенным и вместе с тем возвышенным? Обращали ли вы внимание на то, как он в материнской утробе девять месяцев готовится к жизни? А вы хотите, чтобы я обновил мир только действиями?.. Это не будет означать обновления, сударь, — это явилось бы революцией.
— Так вы, стало быть, против независимости? — яростно набросился на него молодой хирург. — Вы против свободы?
— Напротив, — отвечал Руссо, — независимость — это идол, которому я поклоняюсь, а свобода — моя богиня. Разница в том, что я желаю свободы нежной, радостной, которая согревает и оживляет. Я хочу такого равенства, что сближает друзей в дружбе, а не из страха. Я стремлюсь к тому, чтобы каждая частица общественного организма была образованна и воспитанна, как механик стремится к гармонии, а резчик по дереву — к сходству, то есть к безупречному подбору, исключительной сочетаемости всех деталей его работы. Я повторяю то, о чем уже писал: я призываю к прогрессу, согласию, самоотверженности.
На губах Марата блуждала презрительная улыбка.
— Да! Реки, кипящие млеком и медом! — подхватил он. — Елисейские поля Вергилия, поэтические мечты, которые философия надеется превратить в реальность.
Руссо не стал возражать. Он почувствовал, как нелегко отстаивать ему свою умеренность, ему, кого вся Европа считала яростным проповедником новых идей.
Чтобы успокоиться, наивный и робкий философ вопросительно взглянул на защищавшего его недавно господина и, получив его молчаливое одобрение, тоже молча сел.
Председательствовавший поднялся с места.
— Вы все слышали? — спросил он, обратившись к собранию.
— Да! — было ему ответом.
— Считаете ли вы этого господина достойным вступления в общество? Верно ли он понимает свои обязанности?
— Да, — отвечали собравшиеся, однако довольно сдержанно, что свидетельствовало о том, что до единодушия далеко.
— Принесите клятву! — обратился председатель к Руссо.
— Мне было бы неприятно думать, — высокомерно отвечал философ, — что я не понравился кому- либо из членов общества, и я должен еще раз повторить то, о чем сейчас только говорил и в чем совершенно убежден. Если бы я был оратором, я сумел бы развить свою мысль так, чтобы она захватила всех. Однако мой язык меня не слушается и искажает мою мысль, когда я прошу его немедленно ее передать. Я хотел бы сказать, что делаю гораздо больше и для мира, и для всех вас, находясь вне этого общества, чем если бы я старательно исполнял все ваши обычаи. Так позвольте мне остаться за моим занятием, с моими слабостями, в одиночестве. Как я уже сказал, я одной ногой в могиле: огорчения, болезни, нищета толкают меня туда. Вам не задержать этого великого действа природы. Оставьте меня, я создан не для того, чтобы шагать в одном строю с другими людьми, я их ненавижу и избегаю. Впрочем, я служу им, потому что я сам человек, и, отдавая им свои силы, верю в то, что они становятся лучше. Теперь вы полностью знакомы с моими мыслями, мне нечего прибавить.
— Так вы отказываетесь принести клятву? — в некотором волнении спросил Марат.
— Решительно отказываюсь. Я не желаю быть членом общества. Я вижу слишком много доказательств тому, что буду бесполезен.
— Брат! — миролюбиво заговорил незнакомец. — Позвольте мне называть вас так, потому что мы в самом деле братья, невзирая на различия наших воззрений. Итак, брат, не поддавайтесь минутной досаде, вполне естественной. Принесите в жертву свою законную гордость. Сделайте ради нас то, что вам неприятно. Ваши советы, ваши мысли, само ваше присутствие несет свет! Не ввергайте нас во мрак.
— Вы ошибаетесь, — возразил Руссо, — я ничего вас не лишаю, я всегда давал любому своему читателю, любому газетчику то, что и всему миру; если вам нужны имя и сущность Руссо…
— Нужны! — вежливо подхватили несколько голосов.
— Тогда возьмите собрание моих сочинений, разложите книги на столе председателя и, когда вы перейдете к обсуждению какого-нибудь вопроса и настанет моя очередь высказать свое мнение, раскройте мою книгу: вы найдете там мое мнение, мое суждение.
Руссо шагнул к выходу.
— Одну минутку! — остановил его хирург. — Свобода воли должна быть для каждого: и для прославленного философа, и для всех остальных. Однако было бы неверно допускать в наше святилище
