«человека, привыкшего командовать». «Лаконичность полководца»… вот подходящее выражение, не правда ли, господин де Ла Вогийон?
— Да, ваше высочество, — отвечал воспитатель.
Руссо не проронил ни слова. Принц продолжал:
— Это ведь полное извращение смысла, господин Руссо… Да я вам еще найду пример!
Руссо побледнел.
— Вот послушайте, господин Руссо, это в том отрывке, где речь идет о Цецине. Он начинается так: «At in superiore Germania…» Вы знаете, что в этом месте идет описание Цецины, и Тацит говорит: «Cito sermone».
— Я прекрасно помню это место, ваше высочество.
— Вы перевели это место следующим образом: «обладающий даром слова»…
— Совершенно верно, ваше высочество, я полагал, что…
— «Cito sermone» означает «говорящий быстро», то есть легко.
— Я и сказал: «обладающий даром слова»…
— Тогда в тексте было бы «decora» или «ornato», или «eleganti sermone». «Cito» — это выразительный эпитет, господин Руссо. Тем же приемом Тацит пользуется, описывая, как изменилось поведение Отона. Он пишет: «Delata voluptas, dissimulata luxuria cunctaque, ad imperii decorem composita».
— Я перевел это так: «Оставив для другого времени роскошь и сладострастие, он удивил весь мир, посвятив себя восстановлению славы империи».
— Напрасно, господин Руссо, напрасно. Прежде всего, вы расчленили одну фразу на три части, из-за этого вы плохо перевели «dissimulata luxuria». Далее: вы исказили смысл последней части фразы. Тацит имел в виду не то, что император Отон посвятил себя восстановлению славы империи; он хотел сказать, что, не находя более удовлетворения своим страстям и скрывая привычку к роскоши, Отон подчинял все, употреблял все, жертвовал всем, всем, — понимаете, господин Руссо? — то есть своими страстями и даже пороками, во имя славы империи. Фраза имеет двоякий смысл, а ваш перевод не передает это в полной мере. Не правда ли, господин де Ла Вогийон?
— Да, ваше высочество.
Руссо обливался потом и не смел рта раскрыть под столь безжалостным напором.
Принц дал ему передохнуть, а затем продолжал:
— Вы замечательный философ…
Руссо поклонился.
— Однако ваш «Эмиль» — опасная книга.
— Опасная, ваше высочество?
— Да, из-за неимоверного количества ложных идей, способных сбить с толку мелких буржуа.
— Ваше высочество! Как только человек становится отцом семейства, он попадает в условия, описанные в моей книге, независимо от того, будет ли он великим мира сего или последним нищим в королевстве… Быть отцом… это…
— Знаете, господин Руссо, — грубо перебил его принц, — ваша «Исповедь» — довольно забавная книга… Скажите, сколько у вас было детей?
Руссо побледнел, зашатался и поднял на юного палача гневный и в то же время растерянный взгляд, но это лишь раззадорило графа Прованского.
Не дожидаясь ответа, принц удалился, держа под руку своего наставника и продолжая комментировать произведения господина, которого он только что с такой жестокостью раздавил.
Оставшись один, Руссо понемногу пришел в себя, как вдруг услышал первые такты своей увертюры в исполнении оркестра.
Он пошел в ту сторону, откуда доносилась музыка и, добравшись до своего места, рухнул на стул.
— Какой же я безумец, глупец, трус! — сказал он. — Мне надо было бы ответить этому маленькому и жестокому педанту: «Ваше высочество! Молодой человек не должен мучить бедного старика, это неблагородно!»
Он все еще сидел там, весьма довольный этой фразой, когда ее высочество дофина и г-н де Куаньи начали свой дуэт. Теперь мучения философа сменились страданиями музыканта: раньше его уязвили в самое сердце, теперь — терзали слух.
CXI
РЕПЕТИЦИЯ
Как только началась репетиция, всеобщее внимание было захвачено зрелищем, и о Руссо забыли.
Теперь он решил оглядеться. Он слушал фальшивое пение господ, переодетых поселянами, и рассматривал дам, кокетничавших, словно пастушки, переодетые в костюмы придворных.
Принцесса пела правильно, но была никудышной актрисой. Впрочем, у нее почти не было голоса, и ее едва было слышно. Не желая никого смущать, король скрылся в темной ложе и беседовал с дамами.
Дофин был суфлером. Вся опера шла по-королевски плохо.
Руссо решил больше не слушать, однако не слышать было нелегко. У него было только одно утешение: среди пастушек он заметил одну, наделенную не только чудесной внешностью, но и прелестным голоском, выделявшимся из хора.
Руссо сосредоточил на ней внимание и стал пристально рассматривать эту очаровательную инженю поверх своего пюпитра, любуясь красивым лицом и в то же время наслаждаясь ее мелодичным голосом.
Перехватив взгляд автора, дофина скоро поняла по его улыбке, по блеску его глаз, что он удовлетворен исполнением отдельных сцен и, желая услышать комплимент, — ведь она была женщина! — склонилась к пюпитру.
— Разве это так уж плохо, господин Руссо? — спросила она.
Растерявшийся и подавленный Руссо промолчал.
— Ну, значит, мы фальшивим, — проговорила дофина, — а господин Руссо не решается нам это сказать. Ну, прошу вас, господин Руссо!..
Руссо не сводил взгляда с прелестной девушки, которая даже не подозревала, что вызвала его интерес.
— A-а, это мадемуазель де Таверне! — сообщила принцесса, проследив глазами за взглядом нашего философа. — Она сфальшивила!..
Андре покраснела; она заметила, что на нее устремлены взгляды всех присутствующих.
— Нет, нет! — крикнул Руссо. — Это не она! Мадемуазель поет, как ангел!
Графиня Дюбарри метнула в философа взгляд, более смертоносный, чем дротик.
Барон де Таверне, напротив, почувствовал, как сердце его наполняется счастьем, и послал Руссо одну из самых своих любезных улыбок.
— Вы тоже находите, что эта юная особа поет хорошо? — спросила г-жа Дюбарри у короля, которого задели за живое слова Руссо.
— Я не слышу… в хоре… — отвечал Людовик XV. — Для этого надо быть музыкантом…
В это время Руссо оживился за своим пюпитром, заставив хор пропеть:
