— Помните, как вы прискакали в Трианон, — осмелел он наконец, — в ту ночь, когда была сильная гроза? В пятницу истекает шестая неделя с того страшного дня.
Бальзамо, слушавший до того с серьезным видом, помрачнел.
— Да, помню, — отвечал он. — Вы что же, видели меня там?
— Видел.
— Так вы пришли требовать от меня денег за свое молчание? — угрожающе спросил Бальзамо.
— Нет, потому что я больше вашего заинтересован в сохранении тайны.
— Значит, вы тот, кого зовут Жильбером? — спросил Бальзамо.
— Да, ваше сиятельство.
Бальзамо пристально посмотрел на молодого человека, над которым тяготело столь ужасное обвинение.
Хорошо разбираясь в людях, он был удивлен выдержкой юноши, а также тем, с каким достоинством тот держался.
Жильбер стоял у стола, не касаясь его; одну из своих точеных рук, белых, не огрубевших от тяжелой работы, он сунул за пазуху, другую грациозно опустил вниз.
— По тому, как вы держитесь, — заметил Бальзамо, — я могу догадаться, зачем вы сюда пришли: вы знаете, что мадемуазель де Таверне выдвинула против вас страшное обвинение; это я с помощью науки вынудил ее сказать правду. И теперь вы явились, чтобы упрекнуть меня в этом свидетельстве? Не вмешайся я в это дело, тайна осталась бы скрытой от всех так же надежно, как в могиле.
Жильбер отрицательно покачал головой.
— Но вы были не правы, — продолжал Бальзамо, — даже если предположить, что я захотел бы вас разоблачить просто так, не будучи в этом лично заинтересованным. Ведь обвинение падет на меня. Если предположить, что я мог видеть в вас своего врага и нападал на вас, а не вынужденно защищался, как было на самом деле, то и тогда вы не имели бы права ни в чем меня упрекнуть, потому что вы сами совершили подлость.
Жильбер вцепился ногтями себе в грудь, но опять сдержался и промолчал.
— Брат будет вас преследовать, а сестра прикажет вас убить, — продолжал Бальзамо, — если вы и дальше так же неосторожно будете разгуливать по парижским улицам.
— Это меня меньше всего волнует, — отмахнулся Жильбер.
— То есть почему же?
— Я любил мадемуазель Андре, я любил ее так, как никто никогда не будет ее любить. Но она меня презирала, в то время как я питал к ней возвышенные чувства. Она продолжала презирать меня даже после того, как я дважды держал ее в руках, не осмеливаясь прикоснуться губами к краю ее платья.
— Ага! И вы заставили ее заплатить за свою почтительность! Вы отомстили ей за презрение, и чем же? Заманили ее в ловушку.
— О нет! Нет! Ловушка была раскинута не мною. Я лишь воспользовался предоставленной возможностью для совершения преступления.
— Кто вам предоставил эту возможность?
— Вы.
Бальзамо подскочил как ужаленный.
— Я? — вскричал он.
— Да, вы, — повторил Жильбер. — Вы усыпили мадемуазель Андре и сбежали. По мере того как вы удалялись, она ослабела и упала наземь. Я взял ее на руки, чтобы отнести в ее комнату. Я чувствовал ее так близко… я же не каменный!.. И потом, я любил ее — и не устоял. Так ли уж я виновен, как кажется? Я спрашиваю вас, ведь вы виновник моего несчастья!
Бальзамо взглянул на Жильбера с грустью и жалостью.
— Ты прав, мальчик, — признал он, — я виноват в твоем преступлении и в несчастье этой девушки.
— И вместо того чтобы помочь, вы — такой могущественный и добрый человек — усугубили несчастье девушки и занесли топор над головой виновного.
— Это правда, — согласился Бальзамо, — ты рассуждаешь умно. С некоторых пор, юноша, надо мной тяготеет проклятие, мне изменяет удача. Что бы я ни задумал, от меня исходят лишь угроза и вред. Думаю, что в этом причина приключившихся со мной несчастий, которые тебе не понять. Впрочем, это не основание для того, чтобы я причинял страдания другим. Итак, чего ты хочешь?
— Я прошу вас, господин граф, исправить и преступление и несчастье.
— Ты любишь эту девушку?
— Да!
— Любить можно по-разному. Как ты ее любишь?
— До обладания я любил ее самозабвенно, сейчас — с ожесточением. Я умер бы от горя, если бы она рассердилась на меня; я умер бы от радости, если бы она позволила мне целовать ей ноги.
— Она знатная девушка, но она бедна, — задумчиво проговорил Бальзамо.
— Да.
— Впрочем, ее брат — великодушный человек, несколько, правда, тщеславный из-за своего происхождения. Что было бы, если б ты попросил у него руку его сестры?
— Он убил бы меня, — холодно отвечал Жильбер. — Впрочем я скорее жажду смерти, нежели боюсь ее, и если вы мне посоветуете так поступить, я готов.
Бальзамо задумался.
— Ты умен, — проговорил он, — можно даже сказать, что ты благороден, хотя твои поступки действительно преступны, если не принимать во внимание моего соучастия. Попробуй сходить не к Таверне-младшему, а к его отцу, барону де Таверне. Скажи ему — запоминай! — скажи ему, что в тот день, когда он даст согласие на твой брак с его дочерью, ты принесешь приданое для мадемуазель де Таверне.
— Как же я скажу, господин граф? Ведь у меня ничего нет.
— А я тебе говорю, что ты принесешь приданое в сто тысяч экю, которое я дам тебе во искупление своей вины за содеянное тобой преступление и перенесенное девушкой несчастье.
— Он мне не поверит, он знает, что я беден.
— Если он тебе не поверит, ты покажешь ему банковские билеты; едва он их увидит, как у него не останется больше сомнений.
С этими словами Бальзамо выдвинул ящик стола, отсчитал тридцать банковских билетов достоинством в десять тысяч ливров каждый и протянул их Жильберу.
— Это деньги? — спросил юноша.
— Прочти.
Жильбер бросил алчный взгляд на пачку, которую держал в руке, и убедился, что Бальзамо сказал правду.
Глаза его радостно сверкнули.
— Неужели это возможно? — воскликнул он. — Нет, это слишком большая щедрость.
— Ты недоверчив, — заметил Бальзамо, — и это хорошо, однако ты должен научиться лучше разбираться в людях. Забирай сто тысяч экю и ступай к барону де Таверне.
— Сударь, раз столь огромная сумма вручена мне просто так, я не могу поверить в этот подарок.
Бальзамо взял перо и написал:
— Возьми эту бумагу, иди и ни в чем не сомневайся.
Жильбер дрожащей рукой принял листок.
— Сударь! Если я буду вам обязан таким счастьем, вы станете для меня богом на земле!
