Твое посмертное молчанье…“— могли бы быть одним из лучших мест в поэме автора любой величины. Что у вас особенно удачно — меткий эпитет. Это — редкость».
«Сын мой, Николай[70] — маленький поэтик. Мало интересуюсь им». (Николай Бальмонт умер молодым.)
«Если ты так слаб, что не бросишься вперед, когда враг оскорбляет твою сестру, — умри». (Из публичной лекции.)
«Ах, если б у меня была сестра… Я ищу её всю жизнь… Но к братьям я равнодушен». Поэтическое обожание матери.
Видела я на пороге квартиры кокетливую девушку, племянницу, Верочку Бальмонт[71]. К. Д. сказал о ней: «Она слащава».
«Стихи пишу, распевая их вслух».
В год отъезда Б. я встретила его на Арбате в теплый, солнечный день. Он сказал: «Мне сегодня исполнилось 53 года, это совершенно сказочно».
«Варенька Бутягина[72] подошла ко мне после выступления, сказала: „Я вас люблю“. И заплакала. Она была еще совсем девочка с голубой ленточкой в волосах. С тех пор мы — друзья».
На одном из выступлений Бальмонта в Политехническом музее у подножия кафедры сидела, покачивая перьями головного убора, Агнесса Рубинчик[73] . Это была маленькая, кругленькая женщина, которую я потом встречала как чтицу на эстрадных концертах. Она говорила о себе: «Я была красавица». Грустно было ее слушать, когда она громко провозглашала есенинское:
Анна Ивановна[75], кроткая спутница семьи Бальмонта, была замученной, пожилой, бедно одетой женщиной. Голубоглазой и всегда печальной. Бальмонт говорил мне, что она печальна навсегда, потому что любовь ее не нашла ответа.
Дочери К. Д. Мирре было тогда лет 10. Она лежала при моем приходе больная и говорила мне комплименты: «Вы похожи на графиню». К. Д., нежный отец, приводил ее стихотворение «Стакан воды», которое ему нравилось. Там говорилось, что в стакане мерещится подвижное царство, но стоит его всколыхнуть, — останется только туман и «чувства вновь обман». Стихи были очень недурные.
У Б. было посвящение Мирре:
К. Д. симпатизировал имажинисту Сандро Кусикову[77] , бывавшему у него: «Изящный офицерик».
«Я как-то охотился в лесу и подстрелил дятла. Он упал. Глазки его были раскрыты, и в них еще играл свет. А в клюве крепко была зажата красная ягодка… С тех пор я бросил охотиться». (Это я потом прочла в книге Б. «Под новым серпом»[78].)
«Мечтаю о колоколе с мягким и густым ударом, который будет призывать всех стать на молитву, а иногда — к танцам».
«Ко мне ходит простая крестьянка. Она любит литературу. Читала все, что полагается — Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова. Мы разговариваем с ней о стихах».
«Я обошел картинную галерею в Париже и, остановившись на площадке, спросил: „C’est tout?“ — „C’est quelque chose“[79], — ответил швейцар»[80].
«Я купался в океане, заплыл слишком далеко и почувствовал, что теряю силы. Оглянулся на берег и увидел свою виллу, где в распахнутом окне моей комнаты виднелись цветы, а внутри на столе лежала недочитанная интересная книга и стояла банка с вареньем. Нет, я не хочу умирать! Тут за моей спиной послышался сильный шелестящий шум, и огромный океанский вал, подхватив меня, выбросил на берег».
Однажды спутница К. Д., разговаривая в гостях, заплакала. Он сказал: «Ты плачешь негармонично».
«Должно быть, когда вы чего-нибудь хотите, то очень хотите? Это видно по глазам».
«Иногда я, как ястреб, хватаю глупенькую птичку и — довольно».
«Я знал одну совершенно очаровательную старую деву».
«Я не волнуюсь выступать перед аудиторией, потому что мне есть, что сказать».
«Корова имеет священное значение, она дала человеку возможность жить, не убивая животных на мясо, питаться ее молоком. И все-таки я не люблю корову. Я люблю не лошадь, а — коня».
«Что может быть лучше весны, весны, весны».
«Зимой заманчив interieur».
«Огню плохо, если ему нечего жечь».
«Марина, зачем ты читаешь Момсена[81]? Это чиновник от истории».
«Я признаю революционеров Духа. К ним принадлежит и боярыня Морозова»[82].
«Я за то и не люблю Рудольфа Штейнера[83], что даже и в „Летописи мира“ — такая поэтичная тема — он пишет засушенным деревянным языком».
Рассказывали, что родители звали Мирру «поцелуйчик».
Рассказывал Вячеслав Иванов, что на одном званом обеде Бальмонт увлекся соседкой, хорошенькой артисткой из «Летучей мыши»[84]. Он забредил, стал ронять тарелки, смотрел безумными глазами. «Он далеко заходит».
Письмо К. Д. Бальмонта мне из Франции:
«Chatelaillon, Char-Inf., Chalet Chariot 1924.V.29.
