воды Казейника с меня все незапятнанное, что осталось в моей периодической таблице идеалов. Когда я сдамся, понявши, что нет мне пути назад. Когда я запью и сорвусь. Потеряю чувство реальности. Когда я, подобно Вию навыворот, опущу мои веки и увижу врага моего. И обрушусь я на врага моего, гневом ослепленный, как на котенка пятой осенью. Кем окажется тот котенок? Могилой, Перцем, Викторией, Словарем или безобидным, в сущности, Хомяковым? Это не важно. Важно, что я вышибу из него дух. Такой и себя на кон поставит. Такому Анкенвою сорвать с меня человечью маску равно, что банк сорвать. Может, он азартен. Или выигрыш, или к черту все. Допустим, когда я вызвался Агеева заменить у позорного столба, как удачно Коля Семечкин вылез. Могила с Митей инструкции хозяина придерживались, а Семечкин проявил инициативу. Почему? Да потому, что шанс. Могила с Митей не знают меня, а Семечкин знает. Семечкин видел, как я на Ленинградском рынке одним ударом лицо хулигану разбил. Да так разбил, что он до приезда милиции собственной кровью умывался. А дай мне отвертку в руки, шило, да еще пьяному, когда инстинкты бушуют, шанс? Конечно, шанс. И если бы выгорело, Анкенвой Семечкину такие премиальные заплатил бы, что можно бы и к жене молодой вернуться в Сокольники. И зажить сам-барин: доброе пиво с утра, к вечеру и джин-тоник, и на курорт на Сейшельские островки тоже не дурно. Здоровье и гражданство поправить. То-то он вспыхнул, и зверинец на площади зажег. Даже какой-то Маратов закон из котелка своего точно кролика вытряхнул. Любопытно, отчего это Николаю на ум пришла именно Шарлота Корде? Мне известно, что Семечкин всегда о бабах думал. Но почему не Фани Каплан? Верно от того, что Корде своего «друга народа» зарезала хорошо, а Каплан своего плохо застрелила.
- Хотя скотине на Княжеской площади, что Марат, что Кондрат. Кричи, кого хочешь.
- Разница есть. Марат Зеленин первым как-то вызвался к позорному столбу
за старую женщину, - Вьюн спустила меня на землю. - Ее приговорили за кражу мешка из-под картофеля. Против нее были прикованы двое сильных грузчиков.
Марат вызвался и замочил их. Возник юридический прецедент.
- Откуда знаешь?
- Дядя поделился, - Вьюн чихнула. - Устные мемуары. Он потом этого Зеленина тихонько пристрелил за изнасилование и убийство. Но в Казейнике Марат все равно ежегодно празднуется. Двенадцатого мая.
Мы добрели уже до безлюдного переулка, где почти все дома были разобраны до фундаментов. Лишь копченый битый кирпич, да обугленные бревна оставили на развод блошиные маклеры. Давно, видать, сгорели строения. Прежде, чем дождь пошел.
- Присядем?
- Здесь в ста метрах пешком инвалид знакомый буржуйку стережет. Учитель географии Марк Родионович, - Вьюн, продрогши до костей, глянула на меня вполне сурово.
- Присядем.
Не дожидаясь ее согласия, присел я на битые кирпичи. Вьюн постояла, и села рядом. Я накинул на нее мой чужой дождевик. Она не вступала в сопротивление. Видать, совсем ей скверно уже сделалось. Но пока я не склеил все, что собрал, мне требовалось уединение. А у Марка Родионовича уединение достигалось разве что в общественной уборной. Итак, сидя на битых кирпичах, я продолжил склеивать. Получалось примерно следующее. В автобусе Могила и его шестерки всерьез хотели меня прикончить. Но их остановил Гроссмейстер Словарь. Значит, Могила тогда еще не знал об инструкциях относительно меня, или они разыграли комедию. Скорее, разыграли. Вряд ли Могила особенно дрожит перед Словарем. После отъезда автобуса с конечной остановки что было? Словарь показал мне плацкарту. «Сбор на плацу», - сказал мне Словарь. Плац, должно быть, где-то рядом с казармами славян. Туда я еще не добрался. Что дальше? Прежде, чем «срезать в обход», он к магазину меня настойчиво подталкивал. До «Нюрнберга» я добирался часа два с половиной. Там я застал капитана Щукина, и это важно. Щукин успел мне сказать, что ход из Казейника есть. Кое-кто знает о нем. «Найдешь меня завтра, сообщу подробности», - таковы были его последние слова. Потом в наш разговор вмешался Могила. А через полчаса он зарезал участкового. Могила давно мог это сделать. Значит, наш разговор с капитаном прослушивался. Кто же знает о ходе из Казейника? Возможно, гений Максимович. Щукин долго прятал Максимовича у себя. В том же погребе. Или в другом каком-то погребе. От кого? Наверняка от Анкенвоя. Анкенвой эколога хотел позарез. Для чего похитили племянницу Щукина. Что сказал участковый Вьюну про лаборанта? Если б не Вьюн, шиш бы немцы гениального химика в свою лабораторию получили. Значит, Максимович теперь где-то есть. Где-то химичит в заводских корпусах.
- Нам нужен свой человек в охране.
- Что?
Дремавшая Вьюн соскользнула с бревна, но я успел подхватить ее за шиворот.
- Мы еще возвращаемся в Москву?
- Да.
- Нам нужен свой человек в славянском ордене.
- Ты свой человек.
- Нужен из тех, кто охраняет заводы концерна.
- Прямо сейчас?
- Нет. Прямо сейчас мы идем к чертежнику. Я у него под арестом.
- Хорошо. Там печка. Я тоже хочу под арест.
Минут через пять мы приступили к стенам уже знакомого барака. От крыльца отлепился верзила с большим целлофановым пакетом в руке и алюминиевым коленом удилища, криво сунутым за пояс. Я узнал в нем валдайского славянина Лавра.
- Ты зачем здесь?
Лавр отвесил поклон, и ткнул в меня увесистым пакетом.
- Пожевать принес, батюшка. Выпить кое сколько. Двойной рацион.
- Ну, идем с нами.
- Нельзя. Я на посту. Могила хотел двоих отправить, да я отказался. На кой вам побег из тепла, да под сырость?
- Ну, как знаешь.
Я забрал у Лавра пакет с продуктами. Лавр подозрительно осмотрел мою спутницу, взлетевшую на крыльцо барака.
- А эта куда прыгнула? Она же из николаевской шайки.
- Обернулась. Она теперь служка в нашей часовне.
- Могила знает?
Я отвел великана чуть в сторонку, и посмотрел в его серые валдайские глаза, пытаясь прочесть работу мыслей. Мысли у Лавра, похоже, отдыхали. Похоже, я смотрел в глаза ребенка, принимающего на веру все, что взрослые говорят.
- Послушай-ка, Лавр. Здесь духовные планы, врубаешься? У нас церковь отделена от славянства. Могиле известно, что эта девушка племянница Щукина. Щукина подло грохнули в магазине. Ты помнишь, как Могила отреагировал?
Лавр взъерошил пятернею мокрые вихры, силясь припомнить реакцию воеводы.
- Он сказал выпить за упокой мусора Щукина.
- Примерно так. А потом? Велел он племянницу Щукина бросить на растерзание контре николаевской? Тебе известно, что эти козлы ее изнасиловать пытались?
- Сволочи. Могила знает?
- Послушай-ка, Лавр. Ты парень честный. И я плутовать не стану. У Могилы свои заботы, как думаешь?
- Ясно. Я в упор ее не заметил. Только ты мне грех потом отпусти за нарушение караульной службы.
- Я тебе сейчас отпущу. А не заметил ты ее зря. Девушка славная. Чемпионка Москвы в боях без правил. Ты присмотрись к ней, Лавр.
Он кивнул, и присмотрелся. Вьюн, согреваясь, высоко подпрыгивала на месте. Сотня косичек взлетала вместе с нею, как будто мелькал и пропадал в пелене дождя рыжий подосиновик.
- Еврейка?
