Рассуждения канцлера казались докучными. А вот Фридрих знал, где добыть средства. «Датчане отпустили на выкуп город Гамбург и взяли с него 1 200 000 экю, – писал он. – Ваше императорское величество имеете тоже право. Город Любек мог бы вам доставить… 100 000 экю, и никто не нашел бы возможным упрекнуть вас за такой способ действий. Деньги – нервы войны»368.
15 мая Петр заверил корреспондента: «Ваше величество пишете мне о запасах. Я уже всем разослал приказы и надеюсь, что всего будет довольно»369. В том же послании император отверг и возможность заговора. Больше настаивать Фридрих не мог. Чтобы сгладить возникшую шероховатость, он удвоил излияния в преданности. «Если бы я был язычником, я воздвиг бы храмы и алтари вашему императорскому величеству как существу божественному»370. «Я смотрю на ваше величество как на Бога-покровителя, доброго и благосклонного ко мне гения»371. «Сердце мое – владение, завоеванное вашим императорским величеством»372.
Как замечала Екатерина, император был «предан своим прихотям и тем, кто рабски ему льстил»373. Проницательный король хорошо ухватил эту особенность характера Петра и не спорил с ним. «Присутствие вашего императорского величества будет не только ободрять ваши войска, но и придаст еще большую живость военным действиям»374, – писал он 8 июня.
Но Петр уже почувствовал, что его пытались отговорить от личного участия в походе, и решил схитрить. 21 мая Румянцеву был отправлен указ считать войну с Данией «действительно объявленной» и утвердиться в Мекленбурге, прежде чем туда войдут датчане375. Такое повеление вызвало шок «честного человека» Гольца: «Император утаил от меня это приказание… При всех милостях и доверии императора ко мне противная партия может заставить его скрыть от меня самые важные дела, которые ваше величество должны знать прежде всякого другого».
Принц Георг умолял посланника еще раз попросить Фридриха II отсоветовать государю поход, ссылался на плохое состояние войска, недостаток денег и припасов. «Два месяца я толкую с вами и с самим императором, – не выдержал Гольц. – …Нечего грозиться задавить датчан, если еще нет уверенности, что все готово; мне постоянно отвечали, что все приготовления сделаны, тогда как я хорошо знал, что нет… Теперь, зная дурное состояние дел, надобно обречь себя на неудачную войну, которой можно было избежать переговорами»376.
Больше Фридрих ни на чем не настаивал. Он и так был в неоплатном долгу. Уже отгремел переворот, уже Петра не было на свете, а король, еще не получив об этом известия, писал 14 июля: «Я часто говорю солдатам: “Да здравствует царко Петр Федорович! ” Это первые слова, которые я выучился лепетать на русском языке, и которые я буду произносить… до последних дней моей жизни»377.
Но благодарность и политика совмещаются плохо. После гибели Петра отзывы Фридриха зазвучали иначе: «Бедный император хотел подражать Петру I, не имея его гения». «Отсутствие мужества… погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать»378.
Всякому терпению приходит конец. А если человек не наделен этой добродетелью, как Петр III, то искушать его – значит провоцировать на резкие действия. В течение нескольких месяцев Екатерина могла не прикладывать усилий: ее супруг портил свою репутацию сам. Но приближался решающий момент, и с какого-то времени императрице пришлось выйти из тени. Хотя бы для того, чтоб заявить о себе как о существе страдающем. То есть добавить масла в огонь.
«Она знала, без всякого сомнения, что, в конце концов, вовсе не могли коснуться ее положения или ее особы без величайшего риска, – писала о себе Екатерина. – Народ был ей всецело предан и смотрел на нее как на свою единственную надежду». Перед отъездом государя к армии заговорили о грядущем аресте его жены. «Даже эта опасность, – хладнокровно продолжала наша героиня, – была для нее новым блеском, всю цену которого она сознавала»379.
Петр сам подтолкнул роковое развитие событий. Государыня не присутствовала на торжественном обеде по случаю подписания мирного трактата с Пруссией 24 апреля. Такой шаг не мог остаться незамеченным. Из всех «неприсутствий» Екатерины на праздниках мужа это было самым громким. Становилось ясно, что она не одобряет новой политики. «Императрица никогда не выезжала с ним, – писала Дашкова о Петре, – и выходила из дворца только для коротких прогулок в экипаже»380. Для любого зеваки на улице становилось ясно: нет никакой августейшей четы, есть «злодей всея Руси», как позднее скажет Алексей Орлов, и терпеливо противящаяся ему благочестивая государыня.
«Признаюсь, меня глубоко тронула народная привязанность, которую я встретила в прошлый раз, – сообщала Екатерина Дашковой после одной из таких прогулок. – Были минуты, когда восклицания толпы разражались энтузиазмом. Никогда мое самолюбие не встречало такого общественного сочувствия, тем более лестного, что лесть здесь вовсе была неуместна… Я часто провожала покойную императрицу в подобных случаях, но никогда не видела такого выражения народной любви. Кажется, во всем этом преобладало более чем голос партии, что, разумеется, будет приятно слышать всем нашим друзьям»381. Без страха ошибиться, можно отнести эту записку к июню 1762 г., когда публика на улицах стала встречать Екатерину одобрительными криками.
Сочувственное отношение к императрице заметно и в появившейся тогда же народной песне «Жалобы Екатерины»:
Еще вчера императрицу можно было безнаказанно третировать, а сегодня ее популярность раздражала и пугала врагов. Петр не принадлежал к людям, которые долго сдерживаются. Разразился скандал. 9 июня император устроил очередной праздничный обед в честь заключенного с Фридрихом II союза. «Императрица заняла свое место посреди стола, – вспоминала Дашкова, – но Петр III сел на противоположном конце рядом с прусским министром. Он предложил под гром пушечных выстрелов с крепости выпить за здоровье императорской фамилии, его величества короля Пруссии и за заключение мира». Екатерина выпила первый тост, но, как видно, само присутствие жены раздражало государя, он прицепился к пустяку. Гудовичу, стоявшему за его стулом, было велено пойти и спросить императрицу, почему она не встала, когда пила. Та отвечала, что «так как императорская фамилия состоит из его величества, его сына и ее самой, она не предполагала, что ей нужно встать». Эти слова, видимо, показались Петру намеком на его желание обзавестись новой семьей. И вызвали еще больший гнев.
Государь велел Гудовичу передать императрице, что она «дура»: ей следовало знать, что в августейшую семью входят еще и его дяди, принцы Голштинские. Боясь, как бы адъютант не смягчил выражения, Петр вскочил и прокричал жене оскорбление через весь стол. «Императрица залилась слезами и… попросила дежурного камергера, графа Строганова, стоявшего за ее стулом, развлечь ее своим веселым, остроумным разговором… Все эти события сильно взволновали общество»383. По словам самой императрицы, соединению ее сторонников «удивительно помогло то оскорбление, которое супруг нанес ей публично».
Произошедшее за обедом, видимо, не на шутку задело и Петра. В тот же вечер он устроил ужин в Летнем дворце в кругу «нескольких городских дам», «своих любимых генералов» и «прусского министра». Напившись так, что «его в четыре часа утра вынесли на руках, посадили в карету и увезли домой во дворец», он перед отъездом наградил Елизавету Воронцову орденом Св. Екатерины. О чем Дашкова в то же утро узнала от своего кузена, князя Н.В. Репинина, сочувствовавшего заговору.
По статуту орден Св. Екатерины полагалось носить только членам императорской фамилии и дамам, оказавшим огромные услуги отечеству. Награждая Воронцову, Петр как бы вводил ее в круг августейшей семьи. А вот Екатерине предстояло исчезнуть. «Он хотел жениться на Воронцовой, – писала она о муже, – и в тот самый вечер, когда возложена была на графиню Екатерининская лента, приказал адъютанту своему, князю Барятинскому, арестовать императрицу в ее покоях. Испуганный Барятинский медлил исполнением… когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Голштинский. Барятинский передал ему, в чем дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание»384. Но никто не гарантировал, что завтра Петр не повторит приказ.
По словам самой Екатерины, именно с этого дня она начала прислушиваться к предложениям
