отсутствия во время коронационных торжеств»545. Затем княгиня привела свой разговор с августейшей подругой, в котором просила за родственников по линии мужа. Это все.
Рюльер поместил в книгу трогательную сцену, случившуюся по возвращении императрицы из Петергофа: «На другой день поутру… молодые дамы, которые везде следовали за императором… [и] питали ненависть к его супруге, явились к ней все и поверглись к ногам ее». Нечто похожее рассказывал ювелир Позье. «Большая часть из них были родственники фрейлины Воронцовой. Видя их поверженных, княгиня Дашкова, сестра ее, также бросилась на колени, говоря: “Государыня, вот мое семейство, которым я вам пожертвовала”. Императрица приняла их всех с пленительным снисхождением и при них же пожаловала княгине [орденскую] ленту и драгоценные уборы сестры ее»546. Последняя деталь не во вкусе Екатерины Романовны, но слухи о «завладении ею сестриными вещами» действительно носились по Петербургу. К сожалению, в рассказе Рюльера желаемый поступок выдан за действительный.
Брат Александр пенял княгине в письме из Англии: «За ваши заслуги вы должны были бы просить одной награды – помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте». Дашкова отвечала: «Я ничем не обязана ни ей, ни кому-либо из моей родни»547. Александр напомнил множество услуг, которые Елизавета оказала сестре, например, помогла отправить мужа Дашковой после ссоры с императором послом в Константинополь и предложила молодой паре только что подаренный ей самой дом. Из семейных препирательств ясно одно: почвой для них послужило «равнодушие» сестры- победительницы к судьбе побежденной.
Значит, просьба подруги на позицию Екатерины не повлияла. Возможно, императрица все еще питала к мужу род ревности. Во всяком случае, ей неприятно было все, касавшееся фаворитки.
Зададимся следующим вопросом. Почему Екатерина не повидалась с супругом перед его отправкой в Ропшу. Что было бы логично. Несостоявшееся свидание – лучший козырь против обвинений императрицы в страсти к мучительству. Она не пришла насладиться унижением врага. А ведь Петр был раздавлен, плакал и целовал руки Панину. Для человека, желавшего утолить чувство мести, такое зрелище – бальзам на раны. Но наша героиня не воспользовалась случаем.
Первая причина, удержавшая императрицу от личной встречи – обстановка в Петергофе. Она рассказала Понятовскому случай, как будто не касавшийся Петра лично, но очень характерный для понимания ситуации. «Поскольку было 29?е, день Святого Петра, необходим был парадный обед в полдень». Пока его готовили и накрывали праздничные столы, солдаты вообразили, что кто-то из вельмож старается помирить императрицу с привезенным в резиденцию мужем. Подозрения пали на старика-фельдмаршала Трубецкого, которого гвардейцы не любили. «Они стали приставать ко всем проходившим мимо – к гетману, к Орловым» и требовать государыню. Логика служивых была проста: Трубецкой старается, «чтобы ты погибла – и мы с тобой, но мы его разорвем на куски». Екатерина подчеркивала, что это были «их подлинные слова».
Она велела фельдмаршалу немедленно уехать, пока сама будет «обходить войска пешком», и тот «в ужасе умчался в город»548. Важно, что Трубецкой ни на минуту не усомнился в осуществимости угрозы. И Екатерина считала ее реальной, поскольку отправилась лично успокоить полки. Как развивались бы события, узнай гвардейцы, что «Матушка» встречается со свергнутым императором? В августейшей чете еще мог восстановиться мир, а нарушителям присяги пришлось бы заплатить головами. Поэтому одного слуха было достаточно, чтобы спровоцировать «помирающую от страха», хмельную массу на расправу. Тогда бы «разорвали на куски» уже не Трубецкого…
Но имелась и другая причина отказа императрицы от встречи с мужем. Перед отречением Петру III были даны некие обещания относительно его будущего. «Петр, отдаваясь добровольно в руки своей супруги, был не без надежды»549, – заметил Рюльер. Государь думал, что его отпустят в Голштинию. При отречении присутствовали генерал Измайлов и Григорий Орлов. От имени Екатерины они заверили поверженного монарха, что его желания будут исполнены. Однако сама государыня никаких обещаний не давала. Это было очень умно, потому что выполнить их она бы не смогла. А Екатерина предпочитала держать слово. Извернуться, промолчать, избежать прямого объяснения – но не лгать. Таково было ее кредо, хорошо прослеживаемое по документам.
Если бы наша героиня встретилась с супругом, ей пришлось бы либо подтвердить обязательства, либо отказать. Последнее могло вызвать у Петра бурю эмоций, а его следовало побыстрее и без скандала отправить из резиденции, где безопасность монарха ничем не гарантировалась. Между тем уже 29?го в Петергофе Екатерина приняла решение не отпускать мужа в Германию, а заключить в Шлиссельбург.
Она отправила приказ генерал-майору Силину[16] в тот же день собрать «безымянного колодника» – Ивана Антоновича – и отбыть с ним к новому месту заключения в крепость Кексгольм. «А в Шлиссельбурге… очистить внутренней крепости самые лучшие покои и прибрать… которые изготовив, содержать до указу»550. Бросается в глаза поспешность действий – сразу же вывезти Ивана, а комнаты для нового узника хотя бы прибрать. Отделать их можно будет и позднее. Мнение, что Екатерина этим указом старалась отвести глаза обществу, а сама втайне готовила убийство мужа, противоречит характеру документа. Приказ был тайным, о нем знали императрица, пара человек из ее окружения – скорее всего Панин и Орлов, и адресат – генерал-майор Силин. Остальным повеление осталось неизвестным.
Реальность намерений поместить Петра в Шлиссельбург доказывается вывозом Ивана Антоновича. Содержать двух венценосных узников в одной крепости неразумно. Затей императрица хитрую игру – ей незачем было бы трогать «безымянного колодника», ведь риск при переезде в другую тюрьму весьма высок. Что и подтвердилось историей неудачного путешествия. 4 июля Силин донес, что их с арестантом разбило бурей на озере, и теперь они находятся в рыбачьей деревне Мордя, ожидая новых кораблей из Шлиссельбурга. Это был удачный момент для побега или похищения узника. Стоило ли так рисковать без нужды? Ведь у Ивана Антоновича имелось много сторонников, и переворот в его пользу был едва ли не реальнее, чем реванш Петра III. Тем не менее «безымянного колодника» потеснили.
2 июля Екатерина послала в Шлиссельбург приказ обер-коменданту Бердникову принять присланного от нее подпоручика Измайловского полка Плещеева «с некоторыми вещами на шлюпках отправленными». «А вам… повелеваем по всем его Плещеева требованиям скорое и безостановочное исполнение делать»551, – заключала императрица. Спешка продолжалась. Покои для свергнутого императора приводились в порядок.
Тем временем он сам находился в крайне тяжелом состоянии в Ропше. События переворота оказали на нервного, впечатлительного Петра страшное воздействие. Оно зафиксировано буквально всеми источниками. Никто из наблюдателей, каково бы ни было его отношение к происходившему, не сообщал, что свергнутый император вел себя мужественно или хотя бы достойно. Каждый по-своему передал потрясение и подавленность побежденного.
Мерси д’Аржанто едва ли не со злорадством доносил в Вену: «Во всемирной истории не найдется примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно; при своем же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать»552.
Рюльер сообщал, что по дороге в Петергоф с Петром приключился обморок. «Как скоро увидела его армия, то единогласные крики: “Да здравствует Екатерина! ” – раздались с разных сторон, и среди сих-то новых восклицаний, неистово повторяемых, проехав все полки, он лишился памяти»553. Для испуга имелись и более веские причины. «Император едва избежал опасности быть разнесенным в куски выстрелом из одной шуваловской гаубицы», – добавлял Шумаер. Петра спасло только то, что командир ударил канонира шпагой по руке, и тот «выронил горящий фитиль»554.
Уже в резиденции «при выходе из кареты его любезную подхватили солдаты и оборвали с нее [орденские] знаки. Любимец его был встречен криком ругательства»555, – продолжал французский дипломат. Датчанин уточнил, что Гудовича ограбили и «жестоко избили». Такое обращение с близкими людьми не могло оставить Петра равнодушным. Когда император очутился один, ему велели раздеться. «Он сорвал с себя лету, шпагу и платье, говоря: “Теперь я в ваших руках”. Несколько минут сидел он в рубашке, босиком, на посмеяние солдат»556. В отличие от Рюльера, склонного к театральным сценам, Шумахер все-таки перед отправкой в Ропшу облачил Петра в «серый сюртук».
О том, что с бывшим государем обращались плохо, свидетельствовали многие иностранцы. Никто из них не был очевидцем, но город полнился слухами. 10 августа Беранже донес в Париж: «Офицеры, которым
