Узнают местные жители, Рядовые покупатели, Не спасут ни телохранители, Ни металлоискатели. Поднимутся улицы городов, Площади и перекрестки. Я помню конец 80-х годов, Начало девяностых. За прилавком возвышается продавец, Перед ним торчит гвоздь-двухсотка, И величественным движением, как Бог-Отец, Он накалывает на него талоны на водку. А талончик-то маленький, с ноготок, А гвоздь-то огромный, как рог носорога, А народ-то пьяненький, ему бы глоток, Ну хоть грамм сто, ну совсем немного. А трубы-то все горят и горят, А внутренности не размочены. Тянется бесконечный ряд Этой проклятой очереди. А вокруг шум и гам, шум и гам, Умирают, дерутся и плачут в очереди. Дрогнула рука продавца и напополам Разорвался драгоценный талончик. Продавец долго и внимательно созерцал Разорванный напополам талончик, А затем удалился в подсобный зал И явился оттуда с дефицитным скотчем. Он склеил талончик осторожно И был собою доволен очень, Но оказалось, что невозможно Оторвать без ножниц кусочек скотча. Торговец опять впал в медитативное состояние, То дергая скотч, то отпуская. А в очереди нарастало такое гражданское противостояние, Что Болотная с Сахаровым отдыхают. Законопослушные московские пьяницы Как море бурное начали волноваться, Все громче призыв повесить за яйца Начальство на стенах Кремля раздавался. Наконец продавец нашел, чем отрезать скотч, Долго ебался, накалывая талон на гвоздь, Но уже ничего не могло помочь Обуздать народную злость. Рядом со мною стоял рабочий, И хоть выглядел он очень слабым, Вдруг неожиданно громко очень Он заорал двум рядом стоящим бабам: «Вы против пьянства письма писали в ЦК? Ну так радуйтесь, подлые твари, Щас убью вас, и не дрогнет моя рука, И тела размажу на тротуаре». Тут изо рта у него пошла пена, Тело забилось мелкой дрожью, И он ушел куда-то сквозь стены, Тетеньки тут же исчезли тоже. Не донес я до дому бесценный груз, Осушил бутылку в подъезде на лестнице, Потому что понял — великий Советский Союз Доживает последние месяцы. Не отнимайте единственное у людей, Не раскачивайте лодочку.
