Я сам слышал, когда мед продавал! – говорит он неуверенно.
– Я ничего не видел, – отвечает Митяй.
– Ты внимательно смотрел? – допытывается Мокша.
– А ты думаешь, их можно было не заметить?
Мокша кивает. Действительно, если бы кит существовал, Митяй бы его заметил. Митяй, он зоркий! Может разглядеть даже цвет клюва у пролетающей птицы или пятнышко у нее на груди.
– Ты попал в мир мертвых! – важно сообщает Мокша, пытаясь представить себе дряблый мир.
Митяй переворачивается на живот и травинкой дразнит свою пчелу.
– Не знаю. Мертвых я там не видел, хотя смотрел во все глаза. Впереди клубится что-то такое, вроде тумана над трясиной. А в тумане – черная нора. Ширяй сразу к норе устремился. И не боялся совсем, понимаешь? А ведь он и от куста порой шарахается!
Мокша вцепляется Митяю в рукав.
– Ты его не останавливал? Нет?
– Куда там останавливать? Ему и без меня тяжело лететь было. Там такое все… провисшее. Я в гриву вцепился, не отпускал. Повода лишний раз и не касался – опасался, вообще оттуда не вырвемся. Ширяй разогнался и в нору.
Митяй замолкает. Мокша не находит себе места. Бегает вокруг, заглядывает ему в лицо. Митяй молчит, качая на травинке свою пчелу. Он может играть с ней часами. Говорят, она прилетает на его голос, хотя поверить в это невозможно. Пчелы – они сами по себе.
– А в норе? В норе, что?
– А в норе не пойми чего, – морщится Митяй. – Я думал: тронусь. Папаню своего покойника видел, как ему крымчаки ножами ремни из спины режут. Папаня кричит, чтобы я с лошади соскочил да к нему бежал на подмогу. Стал я ногу из стремени выпутывать, а Ширяй меня крылом по лицу… Смотрю я: папани нет и в помине, а где он стоял, только кучи серые ворочаются.
Голос у Митяя еще не устоялся. Он чуть подрагивает и выдает высокие ноты, хотя Митяй и старается говорить хрипло. Мокша бросается животом на траву и переворачивается на бок, чтобы только заглянуть ему в лицо.
– Не врешь? Правда, не врешь? – стонет он.
– Смотрю: нора заканчивается, а впереди что-то светлеет. Ширяй крыльями плеснул, и вдруг ветерок прохладный в лицо, а кругом сосны! Прям как наша земля, но птиц не слышно, и солнца нет. И все такое новое: и деревья, и кусты, и небо! Словно по ярмарке ходишь и смотришь вещи, которых никто, кроме мастера, который их сработал, прежде в руках не держал!
– Мир мертвых! – пугливо повторяет Мокша Гай.
– Да не видел я никаких мертвых! Говорю тебе! А ведь я там даже по земле ходил! – терпеливо объясняет Митяй.
– Ты спрыгнул с седла? – изумляется Мокша. Про это он слышит впервые.
– Не сразу… Ширяй долго летел над соснами. Он летит, а я ничего понять не могу. Пора бы ему устать, а у него с каждым взмахом сил прибавляется. Зато я взмок весь и с седла уже сползаю. То в одну сторону мотанет, то в другую. А там уже и горы впереди синеют – близко совсем. «Нет, – думаю, – хватит. А то обратно не воротимся». Посадил я Ширяя на поляне, крылья подвязал, стреножил и пустил пастись.
– А сам?
– Рубаху снял, в ручье искупался, и вроде как полегче стало. В пот уже не так бросает, и круги перед глазами исчезли. Лег я тогда на траву, да и сам не заметил, как уснул. И приснилось мне, что я дома…
– В Новгороде? – уточняет Мокша.
Он знает, что Митяй из деревеньки под Новгородом. Оттуда привела его настырная золотая пчела, которую он целую неделю пытался то сжечь в печке, то закопать в муравейнике. Не сжег, не закопал, а из любопытства пошел туда, куда она его вела. А потом увидел пегов, влюбился в них с первого взгляда и стал летать. Просто летать, потому как что еще можно делать с крылатыми лошадьми? Землю на них пахать несподручно.
– Нет, не в Новгороде. Будто этот мир с соснами и есть мой настоящий дом! Когда-то он расширится, точно взорвется светом. И нора перестанет существовать, и затхлый мир, и те серые кучи, которые притворялись моим папаней, хотя я точно знаю, что он не к крымчакам под нож попал, а в полынью зимой с телегой провалился.
– А мы все? – спрашивает Мокша.
– И наш мир исчезнет. С домами, с лесами, с морями – весь, – уверенно отвечает Митяй.
Мокша Гай пугается.
– Как исчезнет?
– Так и исчезнет. Зальет его светом. От края и до края. И он растает, потому что он ненастоящий… Или, может, настоящий, но не такой, каким должен быть. – Митяй сам не знает, откуда ему это известно. Но он знает.
– А как же люди?
Митяй отвечает не сразу. Сон у него был отрывистый, запомнил он его плохо, поди теперь распутай. Да и видел-то он не слова, а яркие чередующиеся картины.
– Я не знаю… Думаю, люди перейдут туда! В тот мир, где все сияет. И все такое новое! – говорит он счастливым голосом.
– А вещи? А все это? – вытянутые пальцы Мокши скользят по Таганской слободе, точно трогая ее сквозь холмы и деревья.
– Исчезнет. Останется то, что мы, люди, сумеем пронести в своей душе. Все, что мы любим, обязательно окажется в том прекрасном мире. Но я точно не могу сказать. Я только так думаю…
Мокша Гай жадно слушает. По рубахе у него ползет золотая пчела. Его собственная. Пусть и не такая ручная, как у Митяя. Иногда она улетает, иногда прилетает, но, в целом, живет так, как хочет того сама.
– Ну а потом я вернулся, – говорит Митяй. – Снова нора была, и снова те тени. Только я их больше не слушал. Когда лбом к конской гриве прижимаешься, вроде оно полегче. А дальше ты знаешь. Ты ж меня первым встретил, когда я вернулся.
– И ты об этом никому не говорил? Ни Титу Михайлову? Ни Маланье? А Сергиусу Немову? – спрашивает Мокша.
– Тебе первому! Ты же мой друг!
Мокша счастлив. Но, разумеется, не признается. Митяй смотрит на Мокшу, оглядывается и – быстрым горячим шепотом:
– А знаешь, я хочу попробовать во второй раз. Все-таки прорваться к тем горам, а если получится, то и дальше, за горы! Интересно же посмотреть, что там! Я даже слово придумал: нырнуть.
– Что «нырнуть»? – не понимает Мокша.
– Ну на лошади сквозь землю – это «нырнуть». Вроде как с вершины сосны в реку. Помнишь, мы прыгали? Ты, я и Тит Михайлов? Другим боязно показалось.
– Еще бы не боязно, – бормочет Мокша.
Он до сих пор не может забыть, как, зажмурившись, летел с сосны в реку, а потом, барахтаясь, выплывал в смертном страхе, почти захлебнувшийся, дышащий водой, как воздухом. Титу-то, понятно, нипочем, он отчаянный. С голыми руками на десятерых пойдет, если какая неправда или обидели кого. Ему и зубы давно уже повышибали, и нос перебили.
– Ты пойдешь со мной, Мокша? Пожалуйста! Я все продумал! Я – на Ширяе. Ты – на Чалой. Она за Ширяем куда угодно последует. Он к земле понесется, крылья сложит – и она за
