Дневник. 2006 год.

берет, и в том числе берет свое Литинститут! Потом вручили премию Леве Аннинскому; тоже были и аплодисменты, и цветы, и его, как всегда, живая и достойная речь, потом под оглушительную овацию вышел Коля Добронравов. Я разглядел сидящую в первом ряду Александру Николаевну Пахмутову. И больше порадовался не за Николая, а за нее, потому что было заметно, как она страдает, когда «недодают» – по отношению к деятелям искусства патриотического крыла (я всегда пользуюсь этим термином); другими-то давно все дали и передали, теперь голову ломают, чтобы предложить еще… – когда – продолжаю мысль – недодают ее очень талантливому и играющему огромную роль и в ее творчестве мужу, спутнику и товарищу. Я представлю их довольно одинокую жизнь, как и у нас с Валей, без детей, и мне так становится больно. Зал встретил Добронравова громом оваций. И здесь мне, вечно чем-то недовольному и строящему искусство по самому высокому ранжиру, пришла мысль, что мы, в отличии от Букеров свою держим марку. Если не всегда попадаем в самый верхний ряд, то уж в народную жизнь, в читательский интерес, попадаем точно, как пчела в медоносный цветок.

Коля читает свои стихи, где наша русская жизнь. Сборник, из которого он читает, я знаю. В его стихах попадаются удивительные, пленительные и захватывающие своей грустной энергетикой строки. Но, видимо, в душе наболело, Коля тянет, разворачивает картины своей боли, уходя на поля публицистики. Я думаю, какой замечательный поэт пожертвовал себя песне.

Его отпускают со сцены, завалив цветами. Тут же вызывают на сцену Александру Николаевну, она тоже говорит, она рада за Добронравова, в ее голосе, в ее очень простой русской и чрезвычайно доброй манере слышится и боль, и искренность, и радость.

Пользуясь присутствием А.С. Соколова, министра, Коля, как бы между прочим, говорит и о Доме РАО. Несколько позднее, когда церемония закончится, я тоже напомню Александру Сергеевичу об этом. Но в ответ слышу, что и ожидал услышать: Соколов нам помогает, именно его усилиями несколько раз удавалось снять здание с торгов.

Но возвращаюсь от своих раздумий в зал. Анна Шатилова, которая вела, как и обычно, эту церемонию, вдруг объявила «профессора Литинститута Сергея Николаевича Есина». Я начал продираться через штативы телевизионных камер, через сумки фоторепортеров и рюкзаки студентов к сцене. «Сергей Николаевич есть в зале». «Да, есть, есть!…» Это я говорю уже на сцене, уже под аплодисменты. Вот уж точно: зал меня прекрасно знает. Хотя возможно, именно этот зал и именно эта публика. Правда, потом за кулисами, во время фуршета, Александра Николаевна говорила мне, что оторваться от «Марбурга» не могла, что «Хургада» – «это глоток шампанского», что книжку никому не дает, потому что знает, обратно ее не получит.

Специального, как у Левы Аннинского, выступления у меня нет, и я говорю приблизительно то, что только что промелькнуло и что давно уже саднит. О несправедливости в нашем литературном мире, о наших так называемых премиях. Что есть все же место, где людям воздают по заслугам. И надо, во чтобы то ни стало, держать уровень.

Уже из президиума я наблюдаю, как премию получает Володя Еременко. Большому кораблю большое и плаванье. Его объявляют как пресс-секретаря и помощника Миронова. Быстро летит время, я помню, как он еще ездил на мотоцикле.

Теперь концерт, фуршет, милые разговоры, много интересных и давно знакомых мне людей. Время поменялось, меня теперь больше интересуют люди, а не сюжеты. Куда-то уходит и писательская ревность. Внимательно смотрю на Володю Личутина, думаю, что пора его брать в институт – успокоился, помудрел, стал терпимее. Перекидываюсь парой слов с Юрой Поляковым. Юра похудел и помолодел. Его, сказал, расстроило, что я не попал в список букерианцев в литгазетовскую статью по премии. Я тоже в свое время расстроился и даже озлобился. Юра вроде бы просил Мнацаканяна проследить, и тот его заверил, что «все наши перечислены». Ах, эти торопливые и быстрые комсомольские секретари! Меня это не удивило. Я всегда знал, что принадлежу к тому немногочисленному клану современных писателей, которых не очень любят, как правые, так и левые, как «свои», так и «чужие». Полагаю, что это не относится к Полякову.

Сегодня, когда ехал в метро, дочитал, видимо, его (подписанную «Литератор») статью о встрече Путина с интеллигенцией в Ленинграде. Больше ее написать было и некому, – Юра единственный свидетель. Цитату обязательно дам в конце этих записей.

На выходе, когда двигались через нижнее фойе Дома литераторов, встретили Андрея Максимова. Вернее, встретила Пахмутова, а я был рядом с ней. Я скромненько представился: «Я ваш зритель». Огромный Максимов с подтекстом ответил: «Я прекрасно знаю, кто вы». Я про себя подумал: «я-то писатель». Встретил еще Алексея Баталова. Я давно уже называю его Леша, и это так приятно, хотя, может быть, мне и не по чину. Но избавиться от умилительного чувства собственной молодости, когда вместе работали, когда молодой Женя Григорьев звенел в Доме радио на бывшей Качалова шпорами, а режиссер Толстовских «Казаков» Алексей Баталов писал с ним по несколько дублей, я не могу. Тогда был Главным редактором литературного вещания.

Теперь обещанная цитата из Литературки:

«Подводя итог более чем двухчасового разговора, В. Путин подчеркнул, что следующий год объявлен годом русского языка, который является универсальной основой Российского государства и – шире – русского мира. В наше сложное время мы должны, продолжил президент, искать новые адекватные формы исторической общности людей. И русский мир может и должен объединить всех тех, кому дорого русское слово и русская культура, где бы они ни жили, в России или за её пределами, и к какой бы этнической группе ни принадлежали. Почаще употребляйте это словосочетание – «Русский мир»!

Почему все каналы скрыли от своих зрителей острую и справедливую критику в адрес ТВ, настойчиво звучавшую из самых разных уст во время всей встречи, догадаться нетрудно. Удивляет и тревожит, особенно в преддверии 2008 года, другое: почему СМИ единодушно замолчали долгожданные, концептуально значимые слова В. Путина о созидании русского мира, о важнейшей роли культуры в российском обществе? Если это – информационная политика, то чья? И почему в угоду этой политике утаиваются от граждан принципиальные высказывания президента нашей страны? Не знаю, какой исторический шанс упустила творческая интеллигенция, но вот наши журналисты, кажется, бесповоротно упускают свой исторический шанс – научиться говорить людям правду! »

7 декабря, четверг. Володя Бондаренко вчера дал мне последний номер «Дня литературы». Я уже довольно давно потерял к газете интерес, но тут внимание привлекла статья «Игорь Дедков как феномен» со знакомым для меня именем. Это тот же Юрий Павлов, что довольно гнусно и, наверняка не без некой наводки, написал о «Марбурге» в «Литературной России». На этот раз, как мне показалось, замечательная и огромная статья. У меня всегда было смутное ощущение, что Игорь Дедков все же не так прост по своим привязанностям и литературным вкусам, каким он может показаться. И дело здесь не в медленной трансформации убеждений, а в неком духовном и органичном для него параллелизме. Когда он у него возник? Я и себя, пожалуй, в этом мог бы упрекнуть. Много лет назад мне показалось это, когда я был у него в доме, еще в Костроме. Ощущение настороженной сдержанности, постоянного испытания собеседника. Наши весьма общие разговоры никогда не уплывали очень далеко. Но у него на столе я увидел несколько писем – в глаза бросились, естественно, только конверты – от людей, с которыми он как бы, судя по разговорам и умолчаниям, не должен был бы переписываться. Многое здесь замыкалось и на проклятом национальном вопросе, о котором впрямую мы с ним никогда не говорили. Все это утонуло в воспоминаниях, а потом мне вдруг, уже много после его смерти, попались в руки его дневники, изданные отдельной книгой. Дневник его я всегда читал и в «Новом мире», и всегда понимал объем и масштаб личности Игоря. Чего там говорить, человек был очень крупный. Но, видимо, тоже был надломлен лагерями и группами. Всем надо было в свое врем выбирать, с кем идем дальше, но были люди очень осторожные и задумывающиеся больше о своей складывающейся репутации, нежели о своем исконном чувстве.

Листая словник в огромном томе «Дневник 1953– 1994» я встретил и свою фамилию. Я тоже мастер писать дневники и тоже мастер придавать отдельным эпизодам свое толкование. Об одном из эпизодов этого дневника Дедкова я, наверное, уже писал. Тогда прочитав этот текст у Дедкова, я так расстроился, что дальше через небольшую цепочку страниц, помеченных моей фамилией, не пошел. А может быть, и не писал, а только подумал написать? Но так саднит на сердце, что, если даже и не писал, то изживу этот эпизод вовсе, напишу еще раз. Сначала, так сказать, «разбираемый текст». Игорь Дедков, стр. 239. В