A. Ройфе: Как мне кажется, последние романы наших ведущих фантастов очень сильно «продвинуты» в сторону социальности. Это ярко видно на примере творчества супругов Дяченко. То же самое можно сказать и о Евгении Лукине, который никогда не чурался этой темы, а сейчас, с позволения сказать, ушел в глухую «социалку». Или романы Генри Лайона Олди: вначале что-то абстрактно- философское, теперь же — «Маг в законе», где сегодняшний день «лезет из всех щелей»… Как вы считаете, в чем причина? Так «достала» окружающая жизнь, что хочется реагировать? Чувствуют ли писатели какой-то позыв, потребность поделиться своим рецептом решения общественных проблем?
Е. Лукин: Я категорически против, когда мои произведения квалифицируются как социальная сатира. Просто Я использую те внешние черты жизни, которые вижу. Ну как можно было упустить политику? Ведь это такой замечательный материал… Помню, когда мы с Любовью Лукиной принесли в редакцию первые свои рассказы, нам сказали: ребята, это никакая не фантастика, это злобная сатира на нашу действительность. Прошел смехотворно короткий отрезок времени, лет 5 — 10, и выяснилось: то, что мы писали, — никакая не сатира, а мягкий, незлобивый юмор по сравнению с той чернухой, которую начали выливать на всю нашу жизнь до 1991 года. Может быть, я самонадеян, но пройдет еще лет 5 — 10, и окажется, что «Алая аура протопарторга» — тоже мягкий, незлобивый юмор… Для чего я писал-то «Алую ауру…»? Меня интересовало, как люди становятся друзьями, а друзья — врагами. А пресловутая «социалка» — всего-навсего гарнир.
B. Гончаров: В таком случае нужно уточнить терминологию. Что подразумевается под социальной фантастикой?
М. Дяченко: Мне кажется, что социальная фантастика — это такая фантастика, где социальное устройство играет сюжетообразующую роль.
А. Ройфе: Интересная версия. А что думает Олег Дивов, который тоже был замечен в «грехе социальности»?
О. Дивов: Олег Дивов с большим удовольствием подпишется под словами господина Лукина. Боюсь, мы сейчас начнем спорить о том, что такое фантастика. А может быть, просто за последние годы многие научились прилично писать и в состоянии уже идти в сторону литературы, до упора приближенной к реальности?
А. Ройфе: Вероятно, на этот вопрос лучше всего ответит Андрей Столяров, последние вещи которого напечатаны в журнале «Звезда» и по формальным признакам явно принадлежат к литературе мейнстрима…
А. Столяров: На мой взгляд, ситуацию нужно рассматривать в ее исторической ретроспективе. Социальность в фантастику пришла не потому, что нас заинтересовали социальные проблемы, а от безысходности того, что сейчас представляет собой фантастика. В ней, как мне кажется, продолжается период пустоты. Года три назад я написал статью «Империя, магия, пустота», где говорилось о том, что закончился период имперских романов и начался период, когда авторам сказать нечего (хотя они тем не менее говорят очень активно). «Творческое содержание» сочинителя имеет свойство исчерпываться до конца. И в эту минуту чрезвычайно важно осознать художественную продуктивность молчания. Или, другими словами, продуктивность медленного накопления личности. Потому что пока автор не накопит в себе нового содержания, говорить ему бессмысленно. Это значит совершить литературное самоубийство. Это значит перемолоть по второму, по третьему разу самого себя. Как перемололи себя, на мой взгляд, авторы «Гиперборейской чумы», как перемолол себя автор «Человека напротив». При всех различиях названных романов у них есть одно общее свойство: они написаны ни о чем. Это сразу же бросается в глаза. В свое время я даже ввел специальный термин — «ниочемизм». Современная российская фантастика страдает «ниочемизмом». Старое ее содержание отработано, нового еще не придумали. Отсюда — попытка заполнить эту пустоту искусственным содержанием, искусственной социальностью. Но вся социальность современной фантастики условна, она не имеет никакого отношения к реальности. Это игра, та же самая, что и у детективщиков, которые создают некие бандитские миры, ничего о них толком не зная.
Е. Харитонов: По-моему, в гораздо большей степени страдает «ниочемизмом» так называемая проза основного потока. Авторы толстых журналов сегодня увлечены стилистическими экспериментами и нисколько не заботятся о содержательной стороне своих сочинений. И нужно говорить о кризисе современной российской литературы вообще. Возьмите последние наиболее заметные книги, ту же «Свободу» Михаила Бутова…
А. Столяров: Типичный роман ни о чем.
Е. Харитонов: Однако Букера получил!
Е. Лукин: Огромный соблазн выйти на более высокий уровень. Может быть, речь идет не о пустоте в фантастике, не о пустоте так называемой «большой литературы», а о пустоте исторического периода?
А. Столяров: Конечно. Ведь мы живем в безвременье. Мы живем в историческом периоде, который не имеет содержания. Одна эпоха со своими координатами — нравственными, культурными, мировоззренческими — закончилась. Неважно, какая это была эпоха — плохая или хорошая. Она завершена. А новая эпоха еще не началась. Такие периоды известны в истории. Это межвременная пустота, когда начинка эпохи отсутствует, когда нет идеала, когда невозможно отличить плохое от хорошего, истинное от ложного, добро от зла. Не с чем сравнивать. И как следствие — отсутствие содержания в литературе.
О. Дивов: Этот тезис очень хорошо подтверждается тем, что авторы самых разных возрастных категорий в 1999 году вдруг выпустили книги, в которых используются какие-то старые их наработки. Клонируются персонажи, сюжетные ходы. Не думаю, чтобы каждому было уже нечего сказать, но какой-то процесс явно идет. И такое впечатление, что он вызван внешними причинами.
А. Столяров: Фантастика растворяет в себе авторов. Любой маленький мир с жесткими законами — а у фантастики очень жесткие законы! — переваривает внутри себя тех, кто в нем живет. И постепенно авторы становятся похожими друг на друга. Типичный пример — Дяченко, которые начинали с резко индивидуального «Шрама», а теперь напоминают всех остальных.
С. Синякин: Все исходят из предпосылки, что «поэт в России — больше чем поэт». А происходит некая смена ориентиров. Разрушился один мир, нарождается другой. И очень трудно нащупать сейчас ту нить, которая будет тебя вести. Мы начали с того, что «социалка» вторгается в произведения. Да ведь это естественно. Если мы пишем, значит, мы пишем о человеке, а человек живет в мире. Живет и соприкасается с этим миром множеством точек. Некоторые точки болезненны. Но если ты сел писать, ты обязан их затронуть…
Е. Лукин: Я хотел задать вопрос Андрею Столярову. Верно ли я понял, что главным признаком безвременья является отсутствие положительного идеала?
А. Столяров: Отсутствие идеала вообще — неважно, положительного или отрицательного. У фашизма тоже был свой идеал…
Е. Лукин: Мне очень важно было задать этот вопрос и получить ответ. Допустим, я живу в матерно окрашенном мире. Вокруг меня постоянно звучит ненормативная лексика. А обязанность литературы — отражать этот мир. То есть я вроде бы должен материться в своих текстах. Но мне не хочется. Я, честно сказать, хорошо зная мат, его не люблю. Вот и приходится изощряться, искать какие-то обороты. Аналогично с «социалкой». От нее не уйдешь, как от того же мата. А что касается безвременья… Все-таки Тютчев мудро сказал: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Может быть, то отсутствие идеалов, то неустойчивое равновесие, в котором мы находимся, это не только бедствие, но и возможность один разок незашоренно взглянуть на мир? Да, наверное, взгляд получится циничным. Да, наверное, он не понравится читателю. И все-таки нужно поступить по-сократовски — сказать себе: «Я знаю, что ничего не знаю», — и посмотреть, что действительно вокруг происходит.
А. Ройфе: Возникает вопрос. Безвременье предшествует какому-то новому
