почувствовала, притихла, — но он совладал с собой, снял перчатку и решительно протянул руку вперед. Ферфакс вгляделся в короля и в его свиту, в замершие, ждущие лица, затем, мягко ступая в высоких светлой кожи ботфортах, сделал еще несколько шагов и почтительно поцеловал протянутую руку.
Грянули трубы кавалерийского эскорта, новые волны колокольного звона поплыли от города. Люди плакали, обнимались, кричали. Некоторые громко молились. У тех, кто стоял молча, вид был потерянный и какой-то отупевший. Сексби, зажимая себе рот сорванной шляпой, рычал невнятные угрозы. Эверард смотрел, прищурясь, каблук его сапога елозил в заиндевелой траве.
— Это я запомню, — бормотал Уайльдман, — это я расскажу… В Лондон, сегодня же… Дальше ждать нельзя…
— И это — победитель при Нэзби! — завопил Сексби. — И это — железнобокие!
Но крик его только усилил собой приветственный и трубный рев, которым толпа провожала слившиеся кавалькады к городским воротам. Ферфакс ехал рядом с королем, и тот, полуобернувшись, время от времени что-то говорил ему. Вся осанка его при этом была так исполнена милостивого монаршего величия, что сами слова «плен», «пленник», «продан и куплен» при взгляде на него, казалось, должны были быть отброшены и забыты, как не идущая к месту шутка, как полная несуразность.
«Пришли письма, сообщающие об очередных выражениях недовольства в армии. Солдаты возмущены тем, что на их петиции наложен запрет, а петиция от графства Эссекс, направленная против армии, имеет свободное хождение. Кавалеристы поговаривают о необходимости устроить общее собрание армии, и генерал Ферфакс прилагает все силы к тому, чтобы удержать их от беспорядков».
«Тем временем армия избрала известное число офицеров, которые составили Главный офицерский совет — нечто вроде палаты лордов; и рядовые солдаты выбрали по два человека от каждого полка, в основном капралов и сержантов, которые составили другой совет — подобие палаты общин. И, по взаимном согласии, оба эти совета постановили, что они не подчинятся приказу о разделении или роспуске армии до тех пор, пока жалованье не уплатят полностью и не будет гарантирована свобода совести. Ибо, говорилось среди них, они не банда ландскнехтов, нанятых лишь для того, чтобы сражаться куда бы их ни послали, но они добровольно взялись за оружие, чтобы защищать свободу нации, частью каковой они являются, и не сложат его раньше, чем свобода будет обеспечена».
— Что это? — Кромвель поднял глаза от листа и впился взглядом в лица трех солдат, сидевших перед ним. — Зачем вы это мне принесли? Это бунт? Вы повредились в уме и хотите, чтоб я принял участие в вашем безрассудстве?
Солдаты молча смотрели на него, ждали. Видимо, они заранее знали, что разговор будет нелегким, и запаслись терпением. Огоньки свечей россыпью отражались на их пряжках, пуговицах, кожаных ремнях, шпорах. Все трое были без оружия.
— Любой англичанин нынче обращается с жалобами в парламент, — произнес наконец Сексби. — Неужели солдаты настолько хуже всех прочих, что им полагается жить не раскрывая рта?
— Это вы-то живете не раскрывая рта? Или вы, мистер Аллен? Вас я не знаю…
— Рядовой Шеппард, ваша милость. Полк вашего зятя, генерал-комиссара Айртона.
— Думаю, что и у вас язык подвешен не хуже и глотка такая же луженая, как у этих джентльменов. Сознайтесь — кто сочинял эту бумагу?
— Весь совет.
— Совет?
— От восьми кавалерийских полков выбрано по два представителя. Агитаторы — так нас назвали. Получился совет из шестнадцати человек. Нам поручено защищать интересы солдат. Для начала пришлось изложить на бумаге требования. Потом прочитали в полках, полки одобрили и велели отвезти вам.
— Превосходная идея! Отвезти мне? Чтобы я уплатил из своего кармана все, что вам недоплачено?
— Мы хотим, чтобы вы ознакомили с нашими требованиями палату общин.
— Я клятвенно заверял палату, что армия подчинится любому приказу парламента. Будет приказано сложить оружие и разойтись — сложит и разойдется. Воевать в Ирландии — отправится в Ирландию. Мне и в голову не пришло, что вы предпочтете взбунтоваться. И против кого? Против парламента. Не за него ли мы пролили столько крови?
— Изложить свои нужды и пожелания — это уже бунт? Перечтите письмо. Мы просим лишь честного расчета, пенсий вдовам и сиротам погибших, возмещения убытков за счет тех, кто причинил их нам, — за счет кавалеров.
— Вы не просите — вы ставите ультиматум. Вам следовало сначала исполнить приказ, сложить оружие, а уже потом что-то требовать.
— Кто бы тогда стал с нами разговаривать?
— А-а, значит вы полагаетесь только на свою силу. Вот откуда этот наглый тон. — Кромвель снова схватил солдатскую петицию, поднес к свече. — «Отправка войск в Ирландию — не что иное, как замысел, направленный на уничтожение армии Нового образца… Прикрываясь речами о необходимости расформирования частей, те, кто вкусил уже верховной власти, изыскивают пути к тому, чтобы превратиться из слуг народа в полновластных хозяев и сделаться настоящими тиранами». Кто же, по- вашему, эти тираны? Кто вкусил верховной власти? Вы оскорбляете членов парламента, вас всех надо отдать под суд за это.
— Мы только посланцы, генерал. Нам не поручалось истолковывать отдельные места петиции. Но если вы приедете в полки, там найдется с кем поговорить.
— Не-е-ет, меня вам не провести. Уж я-то знаю, где найти авторов этой бумаги. Только здесь, в Лондоне. Если заглянуть в Виндмилскую таверну, да в Тауэр, да в Ньюгейт, там они все и сидят. Я узнаю их по стилю, по словечкам. «Слуги народа», «тираны» — излюбленный лексикон моего старого приятеля, подполковника Лилберна. Вот с чьего голоса вы поете. Скажете, нет? А не желаете ли послушать, что он пишет мне из тюрьмы? Мне, который столько раз подставлял свою шею, чтобы вызволить его из беды. Сейчас… Сейчас я вам покажу…
Он начал ворошить бумаги, лежавшие на краю стола. Солдаты терпеливо ждали, сидели, не меняя поз. Тяжелые портьеры едва заметно вздымались и опадали под ночным ветерком.
— Ага, вот: «О дорогой Кромвель! Да откроет бог твои глаза и сердце на соблазн, в который ввергла тебя палата общин, даровав тебе две с половиной тысячи фунтов ежегодно. Ты великий человек, но знай, что если ты и дальше будешь хлопотать лишь о собственном покое, если и впредь будешь тормозить в парламенте наши петиции, то для всех нас, угнетенных и задавленных, слишком полагавшихся на тебя, избавление придет не от вас, шелковых индепендентов. Собери свою решимость, воскликни: „Если я погибну, пусть будет так!“ — и иди с нами. Если же нет, я обвиню тебя в низком обмане, в том, что ты предал нас в тиранические руки пресвитериан, против которых мы сумели бы защитить себя, если б не ты, о Кромвель. Да будет проклят день, когда им удалось купить тебя за две с половиной тысячи». Вот, что он смеет писать мне, этот ваш Лилберн!
Кромвель перегнулся через стол и провел письмом перед лицами солдат. Те сидели все так же неподвижно, в тех же позах, но невидимое напряжение, казалось, накапливалось в них. Сексби, сжимая челюсти, натягивал кожу на лбу и надбровьях. Кромвель вглядывался в солдат с изумлением, потом тихо спросил:
— Значит ли ваше молчание, джентльмены, что вы согласны с тем, что он пишет? Вы, бившиеся со мной бок о бок, вкусившие благодать победы, дарованной богом, вы тоже считаете, что я подкуплен? Я,
