— Судить не тебе. Ты понял, почему тебе дали такое имя?
— Потому что мне нельзя отступать от своего устремления, а мое мастерство — оно будет зависеть от того, что я пойму и приму.
— Мастерство… Тебе до него еще ох как далеко! — проворчал Кенхир. — Нарисуй глаз, потом лицо, затем профиль, волосы, шакала и лодку.
Не пожалел времени Панеб: он словно бы вживался в знак, чтобы потом уверенно начертать его. И так — строка за строкой. С ума сойти — он же еще подмастерье. Ученик.
— А теперь все сотри. И поскобли черепок.
«Как духу, распаляемому огнем Сета, удается выказывать такое терпение и такую дотошность? — недоумевал Кенхир. Этот парнишка воистину великая загадка».
— Готово.
— Перепиши то, что написано на этом папирусе.
Кенхир развернул свиток. Документ был написан прекрасным мелким почерком. Знаки выписаны очень тщательно.
— Попробуй скопируй.
— Мне писать так, как здесь, или можно немножко по-своему?
— Как хочешь.
Панеб выбрал второй вариант.
И все у него получилось. Безупречно, ни единой ошибки. Но читать текст стало заметно легче. Спору нет, рука молодого человека — рука настоящего писца, пишет быстро и ясно. А вот у самого Кенхира, когда он пишет весь день напролет, знаки к концу дня становятся почти нечитаемыми. К стыду и огорчению самого писца.
— А теперь читай, что написал.
— «Слушающий — это тот, кого любит бог, не слушает ненавидимый богом. Сердце превращает господина своего в слушающего или неслушающего. Любящий слушание — это тот, кто исполняет сказанное. Что до глупого, который не слушает, не наживет он ничего. Считает он знание невежеством, полезное — вредным. Делает он все порицаемое, за что упрекают его каждый день. Живет он тем, отчего умирают. Будь примером, не позволяй, чтобы был осуждаем ты. Не говори то одно, то другое, не подменяй одного другим. Сдерживай сердце свое, обуздывай уста свои».
— Читать ты умеешь, Панеб, вроде бы ни единожды не запнулся. Но понимаешь ли ты прочитанное?
— Ну, по-моему, вы выбрали этот текст не случайно… По-вашему, я еще плохо слушаю то, чему вы учите, да?
— Это мы еще поглядим, попозже… Иди обедать. А черепок не хватай. Клади на место. Не твое.
Панеб отправился восвояси, а Кенхир вернулся в дом Рамосе, где жил, не желая обзаводиться собственным хозяйством. Деревенская женщина, которая была у Рамосе за стряпуху, приготовила салат и телячьи почки.
— Простите за опоздание, — сказал Кенхир, — урок затянулся. Я рассчитывал управиться побыстрее.
— Жене нездоровится, — предупредил Рамосе. — Поэтому она не будет обедать с нами.
— Что-то серьезное?
— Вот жду, что ведунья скажет. Как продвигается обучение Панеба?
— Мальчик замечательный. Хотел бы я сделать его писцом.
— У него иное призвание. Ты же знаешь.
— Если он усвоит науку Тота, то станет изрядным художником. Хватило бы ему только терпения учиться и подниматься со ступеньки на ступеньку, не пропуская ни единой.
— Ты привязан к нему. Скажешь, нет?
— Им движет некая сила, и такая, без которой нашему братству не обойтись. И кто может вообразить творения, которыми богата его душа?
— Я в тебя верю, Кенхир. Вы с начальником артели Неби сумеете сделать его зрелым мастером.
— Но прежде его ждут неудачи и даже поражения… Панеб Жар требователен, неистов и всегда готов взбунтоваться. Пламя Сета, обитающее в нем, такое могучее, что мы, быть может, не сумеем с ним управиться.
— А читать и писать он научился?
— И читает, и пишет не хуже нас с вами. Года не прошло, а он уже усвоил столько, сколько другие и за десять лет усвоить не могут.
— А как у него отношения с детьми в классе?
— Он для них как старший брат. Защищает, утешает и никогда не отказывается поиграть с ними. Дети ему, понятно, подчиняются, и ему даже голос повышать не нужно на ослушника. Куда хуже то, что он помогает лодырям и делает за них задания, даже не считаясь со мной, — я-то все вижу. Приходится карать, грозить исключением…
— Вспомни правило тех, кто готовит будущих писцов: «Будь ученикам своим наставником терпеливым, приятными речами стяжай их уважение, воспитывай же, внушая любовь». Продолжай учить этого юного исполина, Кенхир, не допускай слабости в борьбе с его несовершенствами, не позволяй ему в чем бы то ни было заблуждаться и мало-помалу открывай ему тайны великого мастерства.
45
Главный фиванский казначей Мосе втирал в свой череп душистую жидкость с моринговым[9] маслом — надо же что-то делать с плешью. Остановить или хотя бы замедлить облысение. Непочтительное замечание последней по счету любовницы лишний раз напомнило, что он стареет и что его способность обольщать и соблазнять мало-помалу ослабевает. И вдруг стало так обидно, а потом вспыхнула злоба. Здоровью же подобные чувства не способствуют. Срочно призванный целитель посоветовал отдохнуть и поберечь занедужившее сердце.
Но как совместить следование добрым советам со столькими обязанностями? Пусть Фивы не более чем третий по важности город Египта, но он же ломится от богатств, а визирь требует ясного и действенного управления. Четкость и точность ему подавай. Иной раз у Мосе возникало желание уйти в отставку, удалиться за город вместе с дочерью. И там они с Серкетой вкушали бы радости садоводства — на это увлечение у него никогда не хватало времени.
И тут ему объявляют о скором рождении внука! Какое чудо, какую прекрасную пару создала его дочь, сочетавшись с этим Мехи! Стало быть, ему суждено пережить радость увядания в окружении множества детишек, мал мала меньше, и все они будут похожи на него: они станут такими же юркими, как дед. Но главное — они будут так же проворны, смышлены и расчетливы и так же ловки и оборотисты в обращении с числами, как он, для которого тайн в этом деле нет. А если с ходу получаться не будет, всегда можно научить. Вот взять Мехи: до чего сметлив и с каждым днем делается все ловчее. Это уже вызывает тревогу: опасается Мосе, как бы зять, увлекшись числами, не махнул рукой на свой служебный рост.
Если хорошенько подумать, то Мосе не следовало бы безоглядно доверять новому командующему фиванскими войсками. Если тот подчас строит из себя скромнягу, например в общении с градоправителем, так это расчет, и очень понятный. Для пользы дела. Людей такой породы хватает; но Мехи непомерно честолюбив, до жестокости, а жалость ему неведома. И хоть зять носил непроницаемую маску, Мосе видел его насквозь и боялся обнаружить в муже дочери лишь шагающего по головам властолюбца, который женился на Серкете, на его сладкой и хрупкой дочурке, лишь затем, чтобы завладеть богатствами тестя. Ему же, отцу, теперь надо думать о пользе дочери и прежде всего о том, как убедить ее ни в коем случае не менять договор о разделе имущества. Ну и о ее детях тоже позаботиться стоило бы.
Его последняя встреча с градоправителем Фив, как-никак давним приятелем, не на шутку его растревожила. Градоправитель держался отчужденно, словно бы в чем-то подозревал собеседника, не делился, как это обычно бывало, походя и между делом, своими новыми замыслами и, вообще, разговаривал
