самого замка, спрашивал себя, совершая теперь этот длинный спуск и сравнивая его расположение с направлением лестницы: не сообщаются ли оба колодца между собой и не служит ли наружный для удаления зловонных газов, скопляющихся в подземельях от разложения трупов?.. И чем дальше он продвигался, тем более убеждался, что расположение мест подтверждает правильность его предположения…
Газы, скопляясь в резервуаре, находившемся внизу у лестницы, насыщали воду, выходя затем через колодец; главная их составная часть, фосфористый водород, воспламенялась от соприкосновения с воздухом и разносилась по траве блуждающими огоньками… Это предположение объясняло также и отсутствие створки, служащей для закрытия двери, которая вела к подвалу над лестницей.
Несмотря на то, что эти мысли уже некоторое время мелькали в его голове, факир все еще пробовал пробудить в себе хотя бы какую-нибудь надежду; но встреча с целой армией жаб и звучное падение их в воду окончательно отняли у него и последнюю тень надежды… Скрывать от себя действительное положение дел было невозможно. Оба они погибли безвозвратно…
Когда они подошли к краю этой жидкой массы, последняя жаба уже скрылась на ее тинистом дне, и сотни воздушных пузырей на поверхности указывали, что гады медленно выпускали воздух, собранный ими в своих легких.
— Ну! — сказал падиал, тупо уставившись на поверхность воды.
— Ну, мой бедный Хамед! К чему скрывать от тебя, — отвечал ему Утсара, — вода эта представляет непроходимую преграду; нам ничего больше не остается, как поискать лучшего и наименее болезненного способа покончить с собой, — ибо я не думаю, чтобы ты имел намерение претерпевать ужасные страдания смерти от голода…
— Смерти! — воскликнул падиал с растерянным видом. — Смерти! Невозможно, Утсара, чтобы ты не нашел способа выйти отсюда.
— Не знаю такого… Нет его, — отвечал факир с едва слышным рыданием в голосе. Это было единственное проявление его слабости. Но затем он продолжал:
— Падиал, судьба каждого определена заранее, смотря по заслугам его в предыдущей жизни; надо полагать, что мы тогда совершили какие-нибудь преступления и должны искупить их, ибо с самого дня нашего рождения Исания написал в книге судеб все, что с нами случилось сегодня… Не будем же сопротивляться воле богов, падиал; божественный Ману говорил нам: «Вечная награда ждет того, кто без жалобы перенесет последнее искупление; для него не будет больше земных переселений, и душа его растворится в Великом Духе»…
— Утсара! Утсара! — прошептал вдруг падиал. — Слушай! Нac преследуют… Вот они идут. Спрячь меня… Защити меня…
— Ошибаешься, Хамед, никакого шума не слышно… Нам уже не дождаться этого счастья. Там думают, что ты бежал, и плита навеки закрылась над нашей могилой.
— Да, я убежал, — прошептал падиал, напевая какой-то странный мотив, — смотри, как нам хорошо здесь, в тени пальм…
— Успокойся, Хамед, — сказал факир, думая, что это обыкновенное расстройство, причиненное страхом. Вдруг падиал вскочил с безумным взглядом, растрепанными волосами и судорожно сжатыми руками и крикнул наводящим ужас голосом:
— Прочь отсюда, факир… Уходи! Разве ты не знаешь, что я проклят… Руки мои запачканы кровью моих братьев… Прочь, ракшаса нечистый, прочь! Ко мне! Ко мне! Они идут грызть мои внутренности…
И прежде чем Утсара успел прийти в себя от удивления, несчастный одним прыжком бросился в цистерну и исчез в грязной воде, которая обрызгала факира с ног до головы и погасила огонь. Несчастный падиал помешался от страха…
— Так будет лучше! — воскликнул Утсара, когда волнение его несколько улеглось. — Этот человек сумел умереть… Теперь моя очередь.
Но он не хотел бросаться в эту грязную клоаку, а взял кинжал и поднял руку, чтобы нанести себе удар в сердце. Верный слуга, умиравший в эту минуту за великое и благородное дело, которое защищал его господин, не дрожал, принося эту жертву. Факир знал теперь, что Кишнайя не проникнет в планы брахматмы; он умирал даже с радостью, уверенный в том, что падиал не будет больше говорить…
Рука его была уже готова опуститься; еще две секунды — и он перестанет жить… Вдруг из цистерны послышалось бульканье, а затем донесся голос Дислад-Хамеда, хриплый и глухой, как у пловцов, которые долго оставались под водой… Ощущение холодной воды, видимо, успокоило волнение падиала. Превосходный пловец, как и большинство индусов, он инстинктивно задержал дыхание, когда почувствовал прикосновение воды, и пошел таким образом ко дну, не сознавая, что делает… Опомнившись, он мгновенно всплыл на поверхность… Он не помнил, что сам бросился в воду, и думал, что случайно упал туда, поскользнувшись на ступеньках. Первые слова его были:
— Ко мне, Утсара!.. Зачем ты погасил свет, я не знаю, куда пристать.
Факир колебался с минуту.
— Где ты? — воскликнул несчастный, и голос его снова начал дрожать от ужаса.
— Зачем помогать человеку, осужденному на смерть? — говорил себе Утсара.
Тут он понял, что не имеет права насильно заставлять падиала умирать, и, когда тот вторично обратился к нему, ответил:
— Сюда, Хамед… лестница должна продолжаться под водой.
Ночной сторож, плывший в противоположную сторону, вернулся к своему товарищу, руководствуясь его голосом; он вышел из воды с глубоким вздохом облегчения… Давно установлен тот факт, что если человек избежал смерти, то каково бы ни было его положение потом, он с удвоенной силой привязывается к жизни.
— Уф! — сказал он, сделав несколько глубоких вдыханий. — Скверная смерть, когда тонешь!
— Ты предпочитаешь кинжал? — холодно спросил его факир.
— Я не хочу ни того, ни другого, Утсара! Что ни говори, а мы выйдем отсюда! Я чувствую это…
— В таком случае, так как я не разделяю твоей уверенности, ты останешься здесь один в ожидании чудесной помощи, на которую ты надеешься… Прощай, Хамед!
— Ради самого неба, остановись, Утсара! Послушай меня, я хочу только сказать тебе одно слово, а там делай что хочешь… Прежде только дай мне ящик со свечами, я хочу засветить огонь и еще раз взглянуть на тебя.
Оба стояли снова друг против друга, освещенные слабым светом восковой свечи.
— Говори, чего ты хочешь от меня? — сказал факир. — Только предупреждаю тебя, что я не изменю своего решения.
— Выслушай меня, — продолжал падиал с такой важностью, какой факир никогда не замечал у него. — Ты знаешь, что боги запрещают посягать на свою жизнь; божественный Ману, которого ты, кажется, призывал всего только минуту тому назад, наказывает за это преступление тысячами переселений в тела нечистых животных, и только после этого ты получишь снова человеческий образ.
— Боги не могут осудить человека за желание избежать ужасных и унижающих его достоинство мук голода. Неужели ты хочешь дожидаться той минуты, когда мы, обезумев от страданий, дойдем до бешенства и один из нас бросится на другого, чтобы насытиться его мясом и кровью?..
— Боги не простят нам того, что мы с первого же дня выказали сомнение в их доброте и справедливости. Ты не подождешь ни дня, ни даже часа — и посмеешь сказать Джаме, судье ада, что ты исполнил высшую волю? А если он ответит тебе: «Боги хотели только испытать твое мужество; помощь пришла бы, если бы ты не отчаивался». Послушай, Утсара, что говорит священная книга, и трепещи, что ужасный приговор ее не исполнен на тебе: «Тот, кто посягнул на свою жизнь, будет присужден к следующим мукам. Тысячи раз побывает он в телах пауков, змей, хамелеонов, водяных птиц, зловредных вампиров; затем он перейдет в тело собаки, вепря, осла, верблюда, козла, быка и, наконец, в тело парии». Так говорит Ману… Где же ты тут видишь, чтобы человеку позволено было уничтожить себя во избежание страданий и испытаний, посланных ему богами?
Все образование, получаемое индусами, заключается в знании стихов Веды и Ману, которые их заставляют учить на память с самого раннего детства; факир, так же хорошо знавший эти стихи, как и падиал, глубоко задумался, когда последний напомнил ему о них. Слова священной книги всегда
