находилось двое суток, в продолжение которых около катафалка беспрестанно теснились посетители разных наций, но более всего — китайцы. Эти люди, столь презираемые и едва терпимые в Америке, хотя их в Сан-Франциско, например, насчитывают до восьмидесяти тысяч, спешили отдать честь своему умершему соотечественнику, не догадываясь, впрочем, кто он был, и в то же время рады были посмотреть на великолепное судно, принадлежавшее их стране, которое они видели первый раз в своей жизни и которым очень гордились. Приезжая на «Иен», они привозили с собой огромные венки из роз, иммортелей и померанцевых цветов, которыми и украшали тело покойника.
Кроме того, целая депутация из представителей китайского предместья явилась выразить свое соболезнование офицерам «Иена» по случаю смерти их командира. Порник, в качестве первого лейтенанта судна, провел их к Бартесу, при котором находились Ли Юнг и Ли Ванг. Китайские представители, подобно американцам, не могли признать в китайцах судна европейцев, ставших лишь недавно сынами Небесной Империи, — до того велик был эффект способа превращения, употребляемого в подобных случаях. А между тем ничего не могло быть проще этого способа. Весь фокус состоял в том, что наши герои ляписным карандашом подрисовали себе ресницы, удлинив их с одного конца к носу, а с другого к бровям. Эта примета, по которой узнают китайца между другими народностями, так характерна, что если она есть налицо, то о других, второстепенных, признаках обыкновенно не заботятся. Впрочем, Бартес, в интересах которого более всего необходимо было походить на китайца, кроме этой гримировки, остриг себе по- китайски усы.
Не одних только китайцев видел на своей палубе «Иен». Многие американцы также явились посмотреть на китайский броненосец и во главе их — сам губернатор штата, прибывший с ответным визитом к Бартесу. Последний, однако, не мог его принять по случаю траура, и губернатор должен был удовольствоваться простой передачей ему своей визитной карточки.
Вообще прибытие «Иена» в столицу Калифорнии было настоящим событием, о котором только и говорили в городе. Разные обстоятельства еще более способствовали возбуждению общего любопытства: таинственное появление судна, проход его в порт без лоцмана, его великолепная отделка и солидное вооружение, изящные манеры китайского адмирала, принца Иена, и, наконец, смерть Фо, его отца, последовавшая в самый день прибытия судна… Всего этого было даже слишком много, чтобы до крайности возбудить любопытство янки, в характере которых, в сущности, очень много детского, несмотря на всю их деловитость. Это единственный народ на нашей планете, у которого соприкасаются такие крайности, как дело и развлечение, спекуляции и фланирование, сведение конторских счетов и выискивание по перекресткам улиц фантастических афиш. У них возможны, например, такие сценки. Какой-нибудь мистер Джон говорит мистеру Гарри:
— Как сахар завтра? — и в ту же минуту кричит во все легкие:
— Урра, Барнум, yppa!..
«Как сахар завтра» — значит: «Какая цена будет завтра сахару?», потому что янки не любят лишних слов и сокращают свои деловые фразы до крайнего предела.
Мистер Гарри отвечает:
— Н-знай, Джон! Урра, урра, Барнум! П-чем свин-сал Цинц-ннат?.. Урра, урра, Барнум!
Эта фраза означает: «Не знаю, Джон! Почем свиное сало в Цинциннати?»
Но вернемся к «Иену» и его командиру. И тот, и другой интересовали калифорнийцев до чрезвычайности. Везде, по всем улицам и переулкам Сан-Франциско, только и продавали, что фотографии броненосца и самого принца Иена. От фотографов не было отбоя. Так как Бартес наотрез отказал им устанавливать свои аппараты на самом судне, то они взбирались на крыши домов, прилегающих к набережной, и оттуда снимали свои драгоценные виды, раскупаемые потом нарасхват по невозможным ценам. Другие фотографы наводняли собой палубы соседних с «Иеном» фрегатов, пароходов, катеров и т. п., с которых можно было видеть китайский броненосец. Дошло до того, что места как на крышах домов, так и на соседних с «Иеном» судах стали продаваться, и вследствие этого цены повысились еще больше. Но ничто не в состоянии было удержать янки от приобретения этих фотографий, потому что «Иен» был в такой моде, которая успешно могла соперничать с модой на Барнума…
Всего меньше занимало общественное внимание самого Бартеса, который всецело был поглощен воспоминаниями о прошлом и заботами о будущем.
Судьба его поистине была сказочной и походила на историю из «Тысячи и одной ночи».
Вот он видит себя мальчиком в глухой провинции своего отечества, в этой Франции, которую он и любит так безумно, и в то же время так безумно ненавидит!.. Отец его — полковник французской армии и по этой причине вечно в отсутствии; несмотря на это, он страстно привязан к своему небольшому семейству, состоящему из жены и сына, и пользуется каждой свободной неделей, чтобы навещать их. Приезжая домой, он ласкает жену, ласкает сына, привозит им подарки и говорит ему, своему «бравому Эдмону»:
— Скажи мне, молодец, скоро ли ты будешь поручиком?
— Ах, Эдуард, — вмешивается мать, — когда ты согласишься со мной, что наш мальчик не для вашей армии?.. Милый мой, я ни за что, ни за что не хочу видеть его в военном мундире!
И на глазах этой превосходной женщины, доброй жены и матери, показываются слезы… Вопрос о карьере сына — это был единственный предмет разногласия между родителями Эдмона. Впрочем, даже и он никогда не доводил их до ссор, а только до споров, и то редких и самых легких, кончавшихся обыкновенно шутками и весельем.
Когда отец Эдмона получил наконец чин генерала, Бартесы переехали в Марсель. Здесь Эдмон поступил в морское училище, обещав матери, что он не затем хочет сделаться моряком, чтобы уйти навсегда в море или стать морским волком, а чтобы приобрести себе хоть какое-нибудь звание…
В восемнадцать лет наш юный герой кончил морское училище. Тут вдруг ему представился случай поступить на службу в банкирский дом Прево-Лемера, и вся семья переехала в столицу.
Мать была очень рада, что сын сдержал свое обещание и не ушел в море, а пристроился к мирному и прибыльному занятию; но она недолго радовалась, глядя на сына: смерть скоро похитила ее для иного мира.
Общее горе отца и сына было неописуемо.
Затем перед глазами Бартеса рисуется картина его парижской жизни. Он работает в конторе Прево-Лемера. Его отличают. Патрон его ласкает, говорит ему комплименты. Вот он наконец главный кассир в его банке, с жалованьем в тридцать тысяч франков. Потом следует апогей его мирной карьеры: безграничное доверие к нему патрона, предложение жениться на его дочери, бал и обручение, всеобщее внимание и уважение к нему. Далее — продажа миллиона из кассы и различные треволнения, связанные с этим событием. Патрон и слышать не хочет о возможности подозревать его, но он сам настаивает на этой возможности, его обыскивают… затем его везут в Мазас!..
Не сам ли он погубил себя, настаивая на этом несчастном обыске? Ведь если бы он послушался убеждений патрона, ничего бы этого не было, и он бы теперь жил себе припеваючи, в качестве зятя Прево-Лемера, управляющего его делами и его наследника?! Какой же демон подтолкнул его быть несговорчивым, демонстрируя доходящую до донкихотства честность, до которой никому не было дела?!
И вот он лишен своего блестящего и завидного положения и фигурирует на скамье подсудимых — вместо того чтобы спокойно фигурировать в качестве представителя знаменитого финансового учреждения! Поразительное безумие и не менее поразительная метаморфоза!..
Потом заключение в тюрьме арестантов, назначаемых в ссылку. Всеобщая холодность к нему и всеобщее забвение. Сцена прощания с убитым горем отцом и с двумя друзьями, уцелевшими от всеобщего крушения его житейского корабля, и отплытие в Новую Каледонию…
Далее жизнь в качестве ссыльного, генеральный прокурор Прево-Лемер, племянник его бывшего патрона, предлагающий ему роль шпиона, весть о смерти отца, клятва о мщении. Зараза в пенитенциарном заведении, ухаживание за больным Фо, в котором он совсем не подозревал какой-нибудь знатной особы, безграничная благодарность и дружба Фо, бегство с ним и с другими из места ссылки и несчастья…
Наконец — неожиданное предложение Фо, оказавшегося Квангом, усыновить его, обряд усыновления, превращение в китайского принца, кончина Фо. Какая пестрая драма жизни — в течение всего каких-нибудь тридцати двух или тридцати трех лет! Что же будет с ним дальше, в его звании Кванга,
