унижение рода человеческого! Увы, приходится признать, объятия барона показались мне необычайно приятными, прошлое мгновенно забылось, и я погрузилась в сладострастные мечты, в которых престарелый уродливый барон предстал передо мной в волшебном ореоле красоты и очарования юности! Казалось, Ольниц наслаждался, ловя мои взгляды, столь отличные от тех, кои я бросала в его сторону накануне; затем, похотливо обозрев мою грудь, он отвел глаза и произнес: «Я не хочу быть обязанным исключительно исступлению вашему; завтра мы снова увидимся. Сейчас мне надо успокоиться. Поэтому я лишь высосу холод из ваших прелестных ножек». Не дав мне опомниться, он сдернул с меня чулок, прижался губами к ноге моей и, осыпая сверху донизу поцелуями, неожиданно алчно впился в нее зубами, скусив, однако, всего лишь небольшой кусочек кожи. С непередаваемым восторгом он поместил свою добычу в маленький золотой кубок с тонкими стенками, поднес кубок к огню спиртовки и, дождавшись когда кусочек обуглится, проглотил его. «Долой предрассудок! — хладнокровно изрек он, обращаясь ко мне. — Артемисия[2] выпила пепел своего супруга, и у вас ее поступок вызывает восхищение. Следуя ее примеру, я отождествляю себя с вами и таким образом усиливаю ваше влечение. Ваши же страхи порождены смехотворными софизмами, принятыми на веру простонародьем и забавляющими философов».
Когда умопомрачение мое прошло, я ощутила такую сильную боль, что она заглушила все иные чувства. Заметив мои страдания, барон перевязал мне ранку и, предупредив о новом приливе страсти, которая, как подсказывало мне чувство, нисколько не утихла, удалился.
Оставшись наконец одна, я тщательно осмотрела всю комнату и даже попыталась расшатать решетки на окнах; тотчас отдушина в обшивке стены открылась, из нее дохнуло жаром, и раздался голос: «Напрасные усилия! За тобой наблюдают!» Неудача сломила меня; я без сил рухнула в кресло.
<…>
В полдень явился барон и как всегда осыпал меня заверениями в своем почтении и уважении. Затем он сел рядом со мной и сказал: «Вчера вы получили возможность удостовериться, что единственным возбудителем любви является физическое влечение…» Эти слова напомнили мне о злоключениях моих и о жестокости барона. Я постаралась отодвинуться от него, но он удержал меня и, вытащив из кармана коробочку с магнетическим порошком, натер мне лоб. Внезапно возмущение мое прошло, и я ощутила готовность подчиниться чужой воле. «Я мог бы злоупотребить вашей вчерашней расположенностью ко мне, — продолжал барон, — но не в моих привычках торопить наслаждение. Я не хочу, чтобы любовь ваша свелась к обострению приступов вожделения. Я жажду видеть радость при своем появлении, хочу быть уверенным, что вы ждете встречи со мной; но такого рода чувства, безусловно, зависят от диеты. Мне надобно передать вам всю свою любовь, и взять от вас частичку вашей обходительности и холодности. Между нами должно установиться равновесие. Я не стану прибегать к переливанию крови, такая операция испугает ваш пока еще слабый ум; к тому же я создал несколько более изобретательных и менее устрашающих способов, с помощью которых можно привить не только вожделение, но и качества, именуемые вами нравственными, ибо, подобно вожделению, они также являются не чем иным, как прихотливым сочетанием физических свойств, кои можно изменять по своему усмотрению. Приступим же к прививке».
Завершив свою речь, он достал из секретера золотую тарелочку, ланцет и на глазах моих отсек кусочек собственной кожи; затем отрезал у себя прядь волос и вместе с клочком кожи положил на золотое блюдце и стал нагревать его на спиртовке. Когда содержимое блюдечка обратилось в порошок, он сбрызнул его несколькими каплями собственного дыхания; по его словам, он изобрел способ, как превратить дыхание в жидкость; результат эксперимента хранился во флаконе с притертой пробкой. Сделав из полученной смеси примочку, он подошел ко мне, наклонился и стал снимать с меня туфли. Уверенная, что если я выдам свой ужас, то барон прибегнет к насилию, я изо всех сил старалась сохранять хладнокровие. Закрыв руками глаза, дабы не видеть сего оскорбительного зрелища, я позволила снять с себя чулок и повязку. Наложив примочку на место укуса, барон старательно собрал вытекшую из ранки лимфу и, тщательно пропитав ею ленту, тотчас перевязал этой лентой нанесенную себе рану. Таковы были прививка и варварский способ обмена флюидами, изобретенные фантазией барона для достижения своих гнусных целей. Впрочем, пока непосредственным результатом его манипуляций явились лишь негодование мое и возмущение. «Теперь можете без страха есть любую пищу, которую вам доставят, — промолвил барон. — Прививки вполне достаточно; но не смейте снимать повязку! Малейшее непослушание, и мне придется использовать более сильнодействующие лекарства».
«Негодяй! — воскликнула я, изнуренная его экспериментами. — Есть сотни преступников, которые не сочли бы твои опыты злодеяниями. Почему именно я, несчастная мать, единственная опора невинного дитяти, вызвала ярость твою? Как могу я воспринять порочные взгляды твои, если в душе питаю к тебе лишь отвращение?» — «Она злится! Значит, диета оказалась излишне щадящей», — холодно заметил барон и, повернувшись ко мне, произнес: «Благоразумие, коим вы пытаетесь от меня защититься, равно как и отвращение ваше, напротив, побуждают меня совершенствоваться в своем искусстве и наполняют сердце неизъяснимой радостью. Преодоление сильнейшего морального сопротивления единственно средствами физики, а главное, посредством дыхания, превращенного в жидкость, капли которой вы получаете каждый день, свидетельствуют о торжестве моего метода». От этих слов мне сделалось дурно… «Прочтите отрывок, где изложена моя метода, и вы поймете, как действует изобретенная мною жидкость». Я отшвырнула рукопись; барон молча удалился.
Проплакав целый час, я к стыду своему решила полюбопытствовать, на чем основан чудовищный метод барона[3], и изумилась, обнаружив в нем немало верных наблюдений.
Цепочка флюидов обладает огромной протяженностью, в конце ее находится материя, именуемая небесным воздухом, этот воздух составляет главную прелесть жизни и основу наслаждений. Присутствие сего воздуха доказано способностью наслаждаться, равно как наличие
Я прекратила чтение. Передо мной со всей ясностью предстал кошмарный замысел барона. Я вспомнила флакон с жидким дыханием сего развратника, и мне немедленно почудилось, что он дышит где- то рядом; волна отчаяния захлестнула меня. Когда настал час обеда, пилястры снова уступили место полочкам, уставленным всевозможными блюдами; но гнев заглушил во мне чувство голода. Видимо, барон пожелал успокоить меня, ибо из отдушины донесся шепот: «Эти блюда сулят перемены». Тогда, сама не зная почему, я решила тоже произвести эксперимент и с жадностью съела все. Тем более что физические и моральные страдания последних дней, ввергнувшие меня в неизбывное отчаяние, пробудили во мне зверский голод. После обеда я почувствовала себя лучше: мысли утратили присущую им мрачность. Я предалась воспоминаниям об Эрнесте; картины, проплывавшие тогда перед моим взором, заставляют меня краснеть до сих пор. Позабыв, что Эрнест сейчас далеко, я полностью отдалась на волю воображения, рисовавшего мне божественное лицо его, его обворожительную фигуру. Мой сладострастный взор блуждал по равнинам Польши; мои руки нетерпеливо искали юного героя, кумира всех смертных женщин. Перед глазами представал то сын Улисса, то сам Адонис, но все они ускользали от меня, и я, околдованная,
