молодежь на преступления, подлость, грубость, эротические фильмы, бессмысленные мыльные сериалы.
По радио уже не звучали веселые задорные песни, поднимающие настроение. Слышалась незнакомая мелодия и песни на чужом языке.
А народ все сильнее расслаивался на богатых и бедных, ловкачей и бомжей. Из дома в дом бродили нищие, прося кусочек хлеба, а по городам — толпы беженцев из тех мест, где шли теперь непрекращающиеся войны.
Если вдуматься, парадокс: девятнадцатилетний парень, вчерашний двоечник, изловчившись, приспособился и уже разъезжает на «Мереседесе», а умница-профессор, которому хитрить не позволяет совесть, да он и не умеет хитрить и приспосабливаться, влачит жалкое существование.
Нелегко стало и пенсионерам. Пенсии задерживали по два-три месяца. Лечение стало платным. Не каждый мог позволить себе сделать обследование состояния здоровья и купить лекарства, цены на которые в советское время были просто символическими, а теперь «космическими».
Богатство страны стало продаваться за рубеж.
Да наша ли это Родина, необъятная, недавно еще веселая, звонкая, боевая и задорная? Что же сделали с ней?
Строительство в Орске из-за недостатка стройматериалов сходило на нет, соответственно в проектный институт мало поступало заказов на проекты. Инженеры оставались без работы. Из трехсот сотрудников института осталось около пятидесяти, да и тем из-за недостатка заказов частенько приходится сидеть в отпуске без сохранения содержания. Люда пока не была сокращена.
Произошли изменения и в Куйбышеве. На кафедре прочности, где работал Игорь, упали заработки. Игорь перешел на рекламную работу. Забот было немало, но, как он говорил, на хлеб заработать было можно. Тогда уже не мы им, а материально стали помогать нам они.
Сыновья их росли. Сержик занимался танцами, но однажды он сломал ключицу. К счастью, это случилось летом, когда занятий было меньше. Ключица срослась нормально.
Глава 10. Родные вы мои Турки
Турки. Никогда не забудешь писать это родное слово. Оно вечное.
Старики в Турках никак не могли смириться со сложившейся обстановкой в стране. Папа Сережа верил в восстановление решающей силы компартии, а мама Катя все ждала, когда же государство на продукты и промтовары установит твердые цены.
Как же они постарели! Мы в который уже раз уговаривали их переехать в Орск: вместе легче. Мама — со всей бы радостью. Но папа Сережа об отъезде из Турков не хотел и слышать.
— Умирать буду на своей земле.
В таком случае мы и в письмах, и когда приезжали к ним, стали агитировать их приезжать хотя бы на зиму. Все-таки не топить дом, не таскать воду, не мучиться с дровами, снегом, который их заваливал, а сил на всю эту работу становилось все меньше. Но и на это уговорить папу Сережу было невозможно. Объяснял тем, что не на кого оставить дом. Однажды мы с Людой затеяли у себя в квартире ремонт. Начинать было страшно. Но хотелось чистоты.
Все оказалось еще сложнее, так как я — плохая помощница.
Подошло лето, Люда получила отпуск, прервала ремонт и поехала в Турки. Как мне не хотелось оставаться в этой межремонтной разрухе, но не пустил меня грудной хондроз, лето стояло очень жаркое.
Зато в августе, когда стало прохладнее, и в груди задышало, я поехала; от Самары до Турков меня проводил Игорь.
Мама была рада мне непередаваемо. Но как они оба снова постарели! Маму уже не занимали посиделки на лавочке. Или не было на это сил. А я снова стала их уговаривать ехать зимовать к нам.
— Эту зиму прозимуем здесь, — сказала мама, — а на будущий год приедем к вам. А не захочет дед, одна к вам приеду хоть в гости.
Маме казалось, что папа Сережа не считается с ее мнениями. Я старалась убедить ее, что это не так, что он боится города, боится стеснить в Орске и нас, что ему трудно покидать родное село.
Зиму мы продолжали ремонт. И всю эту зиму мама Катя писала об одном и том же, что она страшно скучает, что дольше такого скоро не выдержит, что хуже себя чувствует, что почти ничего уже сама делать не может, и многое по дому делает папа Сережа, что перемолвиться словом ему с ней некогда, а если сходит за молоком и добредет до дома, то ложится, чтоб прийти в себя.
— Вот и молчим, как немые. Да он ведь больше в гараже, а я живу как в тюрьме, людей вижу только в окно. На улицу не выхожу совсем, я упаду там: коленки не дают покоя. Я не рада своей жизни. Пишите почаще, письмами и живу.
У меня разрывалось сердце, письма писала ей через день-два. Чем больше могу порадовать? Чем помочь?
Тоска мамы Кати стала болезнью ее мечущейся души. Да и понятно: она больна, стара и, как в клетке, беспомощная.
Нелегко было и папе Сереже выполнять больному и старому всю мужскую и часть женской работы. Но он делал ее через силу, лишь бы не ехать в город и не жить непривычной городской жизнью. Силой их не увезешь.
С наступлением следующего лета мы засобирались в Турки. И снова моя беда — обострение грудного остеохондроза.
— Дочка, вези ее к нам, — просила я Люду, — поездка встряхнет ее, такой безысходный тоски уже не будет, поднимется настроение, а погостив недели две, соскучится о доме и, вернувшись, скажет: «В гостях хорошо, а дома лучше». Сколько лет она весной приезжала в Орск за детьми, а осенью увозила из Турков в Орск! Поэтому ее желание, заветное и страстное, видимо, она считала последним. И нельзя было считать это блажью. Она заслужила исполнения своей мечты.
Люда возвратилась одна. А я все представляла, как откроется дверь и они появятся обе, я увижу такие дорогие мне лица.
— Она необыкновенно хотела поехать, очень радовалась принятому решению, но ее очень беспокоило то, что пришлось бы с обратной дорогой снова беспокоить меня или Игоря. Я ее успокоила, и она засобиралась. Однако, ее тревожило мнение папы Сережы. Видимо, у них был разговор и не в ее пользу. Я попробовала поговорить с ним сама, ведь сколько лет она живет этой мечтой.
— А если она умрет дорогой? — спросил папа Сережа, чуть не заплакав.
Она все поняла.
Я оделась идти за билетами и спросила:
— Мама Катя, так я возьму два билета?
— Нет, дочка, — и она горько заплакала, — покупай один, я потерплю зиму, а потом все равно поеду.
Зиму 1994-95 годов мы торопились с окончанием ремонта. Оставалось покрасить только пол в коридорчиках.
— Только сама поеду за мамой Катей и привезу непременно, — мечтала я.
Она, работник искусства, любит кино, никогда не видела до сих пор цветного телевизора. Пусть насмотрится у нас досыта. Она не знает и что такое мебельная стенка. Вот и полюбуется, порадуется за нас.
Вешаем ли мы люстру, покупаем ли новые портьеры, а мысль возвращается к одному:
— А маме Кате, наверное, понравится.
И мне казалось в ту пору ремонта, что все мы делаем не столько для нас, сколько для нее: порадовать ее за нас.
Но письма этой зимой приходили все печальнее. Старики, чтоб меньше жечь дров, жили в эту зиму в одной кухне. Сквозь замерзшие окна ничего и никого не было уже видно.
