Едва рассеялся туман, полетели в сторону Города ядра, несущие смерть и разрушение. Супротив укреплений Феодосиевой и Ираклиевой стен стояли четырнадцать батарей, а недалеко от шатра султанского поставил мастер Урбан свою бомбарду длиной в сорок пядей, с жерлом в девять пядей и толщиной железа – в целую пядь[83]. Могла она стрелять всего пять раз в день – но какие это были выстрелы! Содрогалась и стонала от них земля. Хорошо еще, что наводчики у орудий были плохи, большая часть ядер не долетала до стен, а те, что долетали, падали не туда, куда направляли их. Повелел султан придвинуть батареи ближе к Городу – но напрасно, ибо погибали орудия из-за подкопов да вылазок ромеев. Повелел султан засыпать побольше пороха – да только начали рваться пушки, полетели осколки в шатер султанский, чуть самого не покалечили. Тогда повелел султан поставить пушки на галеры и стрелять по Городу со стороны Золотого Рога, там, где стены были тоньше и ниже. Но взволновалось море, полетели ядра мимо целей, орудия же сорвало и бросило в волны.
Тяжелые времена настали для защитников Города. Рушили ядра стены и башни, немало там людей голову сложило. От ударов своих же орудий турок гибло больше, много больше, но что им сей урон? Слишком мало осталось защитников у Города, все вышли на стены – не только воины, но и старики, и жены, и даже отроки. Все, кто мог держать оружие в руках. И стоило туркам пойти на приступ, как встречали их пули, стрелы, камни и огонь греческий. Заговорила пушка Урбана – и посыпались камни со стен, но выстояли стены. Летело раскаленное железо в Город, и всякое ядро не падало на землю, но находило себе жертву – церковь, дом или плоть живую. И хотя сыпалась с неба смерть, как град стальной, никто не покинул постов своих, никто не побежал, только крепче сжимали оружие защитники Города.
Остался инок Димитрий один в опустевшем Храме. Все братья, кто мог на ногах стоять, ушли на стены – а и было там нынче не по-весеннему жарко. Сюда же не долетали ядра, посему и остались здесь только пара немощных старцев, женщины да калеки. Но звук… Звук падающих ядер терзал слух, и вздрагивали все, когда говорила пушка Урбана.
– Сестра София! Сестра! – позвал Димитрий ту, которой обязан был надеждой. – Сестра, вышли все сроки. Что делать мне далее? Как сохранить святыню, как спрятать ее от нечистых? Ведь найдут ее турки. А ежели не найдут, так просто убьют меня да бросят в яму – калека им без надобности, меня и на рынке не продашь, никто не позарится. Или сгорю на пожаре. Погибнет Омофор, истлеет в огне, вымокнет в грязи да в крови. Как уберечь его от напастей сих?
– Готов ли ты, брат?
– Зачем спрашивать – разве есть такое, на что я не готов?
– Тогда слушай. Когда турки ворвутся в Город, будь здесь, в Храме, вместе с людьми. Никуда не отходи, держи при себе святыню. Не терзайся понапрасну – не пропустишь ты, как откроется для тебя путь спасительный. Никто другой не сможет за тобой проследовать, ибо откроется сей путь только для тебя.
– А что там, на пути?
– Разве важно это?
– Нет, но… почему мы должны прятаться? Почему не омочить полы Омофора в волнах Золотого Рога и не испросить у Не помощи? Неужто откажет?
– Не откажет, брат, не откажет. Но время еще не пришло.
Ясно стало Ей, что не смогли пока слова Ее убедить инока. И сделала Она еще одну попытку:
– Возлюбленный брат мой! Нынче гибель Города видится тебе концом света. Но это не так, далеко не так. Погибнет Город – но люди останутся. Греки, турки, генуэзцы, сербы… Много останется и других людей. Будут они рождаться и умирать, пить и есть, воевать и строить, радоваться и грустить. Но всему приходит конец. Погибла империя ромеев – погибнет и империя турок, и империя латинян. Никто не избежал еще гибели. Но однажды придет день, когда не Город ждать будет последнего своего часа, но весь род человеческий. Поднимется большая волна на Востоке, но двинется навстречу ей такая же волна с Запада, вскипят валы с Юга – но встретятся они с такими же валами с Севера. Схлестнутся они, и ничто не устоит, а полю битвы снова быть здесь. И будет война сия уже не для покаяния, а для истребления. Где пройдет она, там людей не останется. Железо будет гореть, а камни – плавиться. Огонь и дым с пеплом поднимутся до неба, и земля сгорит. Вот тогда и скажет реликвия слово свое.
– Неужто и за это тревожишься ты?
– А кому за это тревожиться, кроме меня? Я в ответе за всех, кто живет, кто умер и кто будет жить, ибо все люди – единое целое, хотя они про это и не ведают. Впереди у тебя, брат, много времени, подумай об этом.
Падали ядра на Город, и вздыхал он каждый раз, когда говорила пушка Урбана. Тяжко ранен был Город, но покамест жив и не намерен сдаваться. Были времена, когда стояла столица империи, колеблемая ветрами, и не знала, куда преклониться ей, но времена сии миновали. Теперь не боялась Она за Город. Земной Град построен для того, чтобы разрушенным быть, небесный же нерушим вовеки. Заботило Ее иное. Провидела Она все, что было и что будет, все было открыто Ей, посему жертвовала Она дорогим для Нее во имя спасения еще более дорогого. Черные тучи сгустились над Городом. Но когда те же тучи сгустятся надо всем живущим – на что уповать ему? И вот уже слышала Она голоса из прошлого, настоящего и будущего, и так они перемешались, перебивая друг друга, что сложно было Ей понять, откуда идут они.
Сколько раз слышала они эти слова! Разными были имена богов, разными были имена людей – но главное оставалось неизменным.
И смотрела Она на это с тревогой и болью.
Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они?
Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях?
И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу?
Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего.
Как будто слышит Он их. А впрочем – слышит.
Только хороший слух у Него, и всегда по мощам воздает Он елей.
Вставала, вставала черная волна на Востоке, но поднималась навстречу ей такая же волна на Западе, шли валы с Юга – но встречались они с такими же валами с Севера. Схлестнутся они, и ничто не устоит, а полю битвы снова быть здесь. «Покажите мне, что нового несете вы, и найдете злые и бесчеловечные вещи, такие как приказы мечом нести веру, которую вы проповедуете», – говорил император Мануил, отец Константина. Не убоялся он говорить так – открыто, при всех, хотя и пребывал он в те поры в плену Баязидовом. И уж ежели пленник не побоялся говорить такое – так разве пристало бояться взять в руки оружие тем, кто свободен? Поднимутся две волны – и схлестнутся. Кто тогда устоит?
Она вспоминала… Мануил тогда был молод и нерешителен, томился он в заложниках у Баязида, клонился то туда, то сюда, но едва услышал о кресте поломанном да детях, в рабство проданных, как иссякло смирение его. Забыл он про страхи свои и начал говорить правду и только правду, хотя были противники его сильны да злокозненны. Не прошло и полгода, как бежал Мануил от султана, взял в жены прекрасную Елену Драгаши, которую любил всем сердцем, а вскорости возложил патриарх Антоний на чело
