Забыл ты, как бабы эти ослабляют воинов, высасывая у них силу. Хочешь с клюкой доползти до стен београдских и упасть, обессилевший, пред лицом неверных? Опозорить нас перед другими ортами, перед самим султаном хочешь? Нет, Якуб, не бывать тому, пока я здесь поставлен над тобой. Возьми мабуна[206] на ночь, уйми плоть свою.
Глянул на Урхан-агу Якуб, усмехнулся, но по глазам его видно было, что девку эту с золотыми косами не забыл он. Забудешь их таких! Просто написать в Кануне, да непросто исполнить. Строжайше запрещено было новым воинам ложиться с женщинами, были ли они правоверными, или из гяуров, или вовсе невесть откуда. Бекташи учили, что через женщин шайтан пришел в мир, и через них же он неслышно прокрадывается в души воинов и порабощает их. Потому к женщинам нельзя было прикасаться. За такое могли изгнать из нового войска, а то и лишить жизни, ежели виноватый упорствовал. Для усмирения плоти шли с ортой мальчики-бачи, или мабуны, которые заодно за конями присматривали, чистили одежду да воду носили. Но это были далеко не прекрасные розы из садов падишаха. Урхан-ага брал их не чаще других, да и то – лишь потому, что иное было под запретом. Когда же новые воины врывались в осажденные города, никто не судил их за то, что делали они с женщинами прямо на улицах, – бекташи учили, что, если этих женщин убить сразу после этого, они не успеют никого околдовать.
И спросил Урхан-ага у Якуба:
– А скажи, что ты станешь делать, если вся орта выстроится к твоей прекрасной розе?
– Так мы ж никому не скажем про то, ага. Тихо придем ночью – никто из наших не узнает.
Усмехнулся на то Урхан-ага. Сокрыть что-либо от братьев своих никому еще не удавалось. А прекрасная роза из садов падишаха не выдержит сотни любимых его овечек, поломается. Посмотрел Урхан-ага в другую сторону и увидал у колодца ту самую девчонку, что выбегала тогда пред ними на дорогу. И направил он коня в ту сторону.
– Красавица, не напоишь коня моего?
– Отчего ж не напоить?
Посмотрел на нее Урхан-ага и увидал, что нет в ней страха, как в других. Он мог убить ее, не сходя с коня, а она не боялась его. Изумился Урхан-ага. Смелая девчонка! Так и надо. Запах страха, разлитый повсюду, был неприятен, но приходилось терпеть его. А тут…
Пока пил конь его, сказал он девчонке тихо, чтоб никто не слышал:
– Слушай и передай своим. Если им хоть немного дорога девка со светлыми косами в красном платке, пусть она не ночует дома – придут за ней. И пусть уберут всех баб с площади, чтоб глаза не мозолили. Поняла?
Кивнула она. Это было хорошо. Урхану-аге нужны были подвиги его воинов под стенами Београда, а не в этой позабытой Всемогущим творцом неба и земли дыре, да еще и вдобавок из-за какой-то юбки.
Все стало так, как предполагал Урхан-ага: ночью Якуб и еще четверо братьев пожаловали в дом, где жила красавица с волосами цвета меда, но не застали ее там. Родня же ее твердила, что ничего про нее не знает, хотя, конечно же, знала – гяуры всегда лгут. Якуб с братьями разнесли грязную лачугу, но ушли ни с чем.
Бывалым воином был Урхан-ага. Всегда полагал он, что никто, кроме Всемогущего творца неба и земли, не мог установить такое правило, чтобы было оно на века и на все случаи. Посему на мелкое нарушение Кануна смотрел он, как смотрят сквозь пальцы на солнце – кануны для того и существуют, чтобы нарушать их. Если б не поступал он так – не свершил бы он и воины его тех подвигов, что делали их бессмертными в глазах Всемогущего. Не было ему дела до неверных и женщин их, но не мог он допустить, чтобы воины его, разгоряченные воздержанием, позабыли про то, зачем они здесь. А все эти кануны… Они для ачеми оглан предназначены. Им дольше объяснять, почему это можно, а то – нельзя. Опытные воины понимают, а новобранцев проще напугать и заставить, нежели втолковать.
Бывалым воином был Урхан-ага. Знал он, зачем соблюдать заветы Кануна, потому и спокоен был, когда нарушал их, – и ни разу ни одна кара небесная не постигла его за нарушение, что бы ни твердили про то бекташи. Новым воинам нельзя было разговаривать с гяурами без крайней надобности – а он говорил, и ничего не стряслось с ним, и небо не упало на землю. Хотя… Нет, это ему показалось. Колыбельная песня – это все равно что песчинка. Не будешь же вспоминать каждую, попавшую в сапог?
Было и другое. Уже после той переправы через Дрину, где убило дервиша, проезжали они через деревню, сожженную еще два года назад. Урхан-ага помнил тот поход. Тогда он был еще чорбаши и во славу султана Богохранимой империи вместе с другими братьями гнал босанского короля от одного замка к другому, а тот бежал, поджав уши, как трусливый заяц, к своим маджарским хозяевам, только пятки сверкали. Не убежал. Янычары не ездят на лошадях, но от них нельзя убежать. Многие города и деревни были пожжены в тот год, многие опустели. Та, через которую проезжали они, была одной из таких. Посреди деревни, как и повсюду, стоял храм неверных – запущенный, со сбитыми крестами, но не порушенный до конца. И хотя Канун строго запрещал это, Урхан-ага зашел внутрь – не боялся он этих мертвых лжепророков на стенах. Что могли они сделать ему, славному воину, силу которого помнили на Западе и на Востоке?
Ничего интересного не увидал Урхан-ага в той брошенной церкви, кроме троих башибузуков, которые откуда-то приволокли к алтарю деревенскую девку и пытались совокупиться с ней, а та кусалась и истошно визжала. Урхан-агу оскорбила эта возня. Что эти псы, место которых при нужниках, позволяли себе в его присутствии? На поле боя дрожат, как трусливые собаки, их не увидишь перед строем закованных в железо рыцарей и на стенах маджарских городов. Зато по дороге, проложенной кровью новых воинов, всегда крутятся, как шакалы. Падальщики. Это воры, а не воины. Они умеют только лапать баб и тащить гяурское барахло, брать же приступом крепости и опрокидывать конницу Гуниада на полном скаку они не могут. Падаль. Только распугали всех крестьян, и недосчитался султан хараджа [207] через это. А все потому, что там, где прошли башибузуки, сборщикам налогов делать уже нечего. Да что сборщикам – много лет там не звучит голос петуха. Новым же воинам нет нужды в гяурском золоте и ином добре, ибо Великий Султан кормит их и заботится о них, как о детях своих. Роскошь же делает тело изнеженным, а дух – слабым.
Подошел Урхан-ага к башибузукам ближе:
– Кха! Доблестные воины! Может, помочь вам? А то, гляжу, втроем вам бабу не одолеть.
Сказал – и громко смеялся при этом. Оскалились башибузуки, бросили девку и обернулись к Урхан-аге. Злы они были так, что и не передать словами:
– Ты пришел учить нас, как нам обращаться с женщинами? Много знаешь об этом?
– Достаточно, чтобы видеть, что вы даже бабу не осилите, не то что неверных, что ждут вас в Београде.
Налились глаза у башибузуков кровью:
– Теперь уже и те, которым нельзя ложиться с женщинами, будут учить нас. Смилуйся, о Всемогущий творец неба и земли!
– Да оставь ты этого мертвяка, – подал голос другой. – Не знаешь, что ли, гулямов[208] этих?
Закипела горячая кровь, заходили желваки. Кха! Не успел подлый башибузук повести бровью, как взметнулась острая сабля, взметнулась – и пала сбоку от головы его, отсекая ухо. Было оно ему без надобности – все равно не слышал он, что говорили ему. Брызнула кровь, окропила алтарь. Заверещал безухий, как свинья, а другие в страхе попятились к выходу, хотя и было их трое против одного. Только знали они, что может с ними случиться, потому и пятились. Грязные псы. Не им тягаться с настоящим воином, кха!
И тут снова наваждение обуяло Урхан-агу. Все это случалось с ним впервые – но как будто было уже когда-то прежде. Остановился суровый воин, обратил взгляд на окропленный кровью алтарь, на выглядывающую из-за него перепуганную девку, потом на купол, сквозь который через зияющие дыры падали лучи закатного солнца. С него глядели на Урхан-агу пророк Иса и мать его Марьям… И показалось ему, что все изменилось вокруг, но опять не мог понять он, каким образом.
В храмы неверных нельзя было заходить, были они отвратительны для тех, кто исповедовал истинную веру, но он стоял, вдыхая еле слышный сладковатый запах, а земля и небо как будто поменялись своими местами, черное стало белым, а белое – черным. И будто он был не он, Урхан-ага,
