Вагнер

взаимоотношений этих двух экстраординарных людей, чтобы многие их поступки, описанные в книге, стали более понятными. В нашей книге мы не сможем уделить внимания философии Ницше; а ведь для философа важны не столько действия, сколько идеи, их порождающие…

«Лейтмотивы Рихарда Вагнера». Карикатура в будапештской прессе

Четвертого августа 1869 года Ницше восторженно писал другу детства Густаву Кругу: «…последние дни я снова провел у моего высокочтимого друга Рихарда Вагнера, который любезно предоставил мне право на неограниченно частые визиты и был очень сердит, когда я однажды в течение четырех недель ни разу этим правом не воспользовался. Ты, наверное, сможешь оценить, сколь многое я приобрел благодаря этому разрешению, — ведь этот человек, о котором до сих пор еще не высказано ни одного полностью характеризующего его суждения, выказывает во всех своих свойствах такое безоговорочное, несомненное величие, такой идеализм дум и воли, такую недостижимо благородную и теплую человечность, такую глубину жизненной серьезности, что мне всё время кажется, что передо мной — избранник столетий»^[475].

В письме Эдвину Роде от 7 ноября 1869 года есть еще более красноречивые строки: «Я использую возможность публичных выступлений для разработки мелких деталей моей системы, как я сделал уже, к примеру, в своей речи по поводу вступления в должность. Разумеется, Вагнер в высшей степени полезен мне при этом — в первую очередь как образец, который непостижим с точки зрения бывших до сих пор эстетических взглядов (курсив наш. — М. З.)»^[476].

Со своей стороны Вагнер, как и в начале дружбы с Людвигом II (вспомним, как он писал после своей первой встречи с королем: «…боюсь, жизнь его в обыденных условиях мира промелькнет как мгновенный божественный сон!.. Если бы только он жил, — он слишком хорош для этого мира!»), и по отношению к Ницше почти сразу же выступил провидцем. Когда Ницше прислал в Трибшен экземпляр своего доклада «Сократ и трагедия», прочитанного им 1 февраля 1870 года в Базельской библиотеке, Вагнер ответил ему 4 февраля письмом: «Вчера вечером я читал Вашу брошюру и долго не мог успокоиться после того. Вы как-то неожиданно, на современном нам языке, говорите о неизмеримо великих созданиях афинян… Я, со своей стороны, с замиранием сердца слежу за той смелостью, краткостью и категоричностью, с какою Вы перед публикой, по-видимому, не слишком расположенной воспринимать такого рода знания, излагаете свои новые идеи. И только уверенность в том, что Вас встретит полное непонимание, может послужить оправданием Вашей смелости… Я предвижу в будущем дальнейшее развитие Ваших идей в борьбе с традиционными предрассудками. Но я боюсь за Вас и от всего сердца хочу, чтобы Вы не сломали себе шеи (курсив наш. — М. З.)»^[477]. Последние годы жизни Ницше показывают, насколько Вагнер был прав…

Вагнеру, безусловно, льстило преклонение перед ним молодого профессора. В его швейцарском уединении общение с человеком, жаждущим и, что наиболее важно, способным воспринимать дорогие его сердцу идеалы, было подобно глотку свежего воздуха. Но не более того! Не стоит преувеличивать обратного влияния — Ницше на Вагнера — его не было.

Вагнер лишь в какой-то мере близок к идеям Ницше в своих литературных трудах конца 1840—1850-х годов, в которых он выступает ниспровергателем авторитетов, в том числе и религиозных, революционером, призывавшим отречься от «старого» искусства во имя торжества нового и т. д. К моменту знакомства с самим Ницше он давно шел по собственному пути и ничего ницшеанского уже не найти ни в «Кольце нибелунга», ни тем более в «Парсифале» — красноречивом антиподе философии Ницше. Так, например, полнейшим непониманием философского замысла композитора является трактовка образа Зигфрида как «сверхчеловека»; скорее уж к нему можно отнести ницшеанское «человеческое, слишком человеческое». К тому же композиция «Зигфрида» была завершена Вагнером еще в 1856 году, не говоря уже о том, что характеристики этого персонажа в корне не менялись со времен работы над «Юным Зигфридом» и «Смертью Зигфрида», относящейся опять же к 1850-м годам. Следовательно, повторимся, никакого влияния Ницше на творчество Вагнера нет.

При этом в своем духовном одиночестве Вагнеру было необходимо общение с человеком, равным ему по духу. Отсюда и берет начало некая тирания стареющего Вагнера по отношению к значительно более молодому другу.

По иронии судьбы, Вагнер вел себя с Ницше точно так же, как в свое время Людвиг II с самим Вагнером. Он требовал, чтобы Ницше посещал его как можно чаще, совершенно не считаясь с тем, что у того могут быть собственные дела, и ревновал его к любым иным увлечениям, кроме собственной персоны. Если Ницше заставлял себя ждать, Вагнер чувствовал себя забытым, по-детски обижался, а после сурово выговаривал другу. Довольно долгое время Ницше, ослепленный магнетизмом личности Вагнера, не замечал «духовного насилия», но постепенно стал страдать от такой несвободы. В письме другу, Карлу фон Герсдорфу (Gersdorff), от 2 марта 1873 года его растерянность и отчаяние вырываются наружу: «Дай мне знать об этих регулярных претензиях (Вагнера. — М. З.). Я не могу даже представить себе, как вообще возможно во всех самых важных вещах быть по отношению к Вагнеру более верным и преданным, чем я; а если б я смог себе эту еще большую преданность представить, я бы ее немедленно и проявил. Однако в маленьких, малозначащих, побочных вопросах и в определенном, необходимом для меня и носящем почти что гигиенически-„карантинный“ характер воздержании от более частых визитов я должен оставаться свободен — на самом деле именно для того, чтобы сохранить эту верность в высшем смысле. Это, разумеется, никоим образом не может быть между ним и мною высказано, но это ведь чувствуется и способно просто повергнуть в отчаяние, если тянет за собой еще и досаду, недоверие и молчание. В этот раз у меня не было даже тени опасения, что я получу такой резкий выговор, и я опасаюсь, что из-за таких вот случаев стану робеть еще больше, чем до сих пор»^[478].

Вместе с тем в процессе развития взаимоотношений Ницше и Вагнера их роли поменялись. Ницше осознал собственную значимость и почувствовал себя на равных с былым кумиром, если не выше его. Теперь ему стало необходимо, чтобы и сам Вагнер начал восхищаться им; по крайней мере, встал бы на его точку зрения по ключевым вопросам философии. А тот, напротив, как казалось Ницше, всё дальше отходил от него. Со своей стороны и сам Вагнер не собирался ни на йоту отступать от собственных выстраданных взглядов. Вот в этом они были действительно похожи — ни тот ни другой не терпел ни малейшего несогласия со своими принципами. Тогда-то и наступил настоящий кризис, усугубившийся полным отходом Ницше от философии Шопенгауэра, которая в свое время сблизила двух друзей.

Повторимся, Ницше во многом повторял путь, по которому Вагнер давно прошел сам и с которого уже свернул. Ницше фатально ошибался, считая, что Вагнер предал его идеалы, — композитор «переболел» ими в значительно более легкой форме и отошел от них задолго до знакомства с философом. Не будем забывать их значительную разницу в возрасте — Ницше действительно представал перед Вагнером воплощением идеалов его молодости. Увлечение Шопенгауэром, начавшееся у Вагнера еще во второй половине 1850-х годов, лишь добавляло иллюзию духовного родства. При этом излишняя эмоциональность, присущая Вагнеру, у Ницше была доведена до предела. В какой-то степени его можно даже назвать карикатурой на Вагнера.

При этом и сам Ницше в свое время преклонялся не перед живым человеком, а перед образом, который создал в своем воображении (это было свойственно и Людвигу II; пожалуй, только Лист объективно оценивал человеческие качества своего друга). Но чем больше он узнавал Вагнера, тем сильнее убеждался в несоответствии этого образа оригиналу. Его экзальтированная бескомпромиссная натура не могла смириться с подобным «обманом». Следовательно, разрыв — причем окончательный и бесповоротный — был неизбежен.

Если скрупулезно заняться поисками момента, когда между преданными друзьями наметилась первая трещина, то придется признать «точкой отсчета» конец 1872 года. Тогда стало уже ясно, что