за другим братом, Михаилом Михайловичем младшим, канцлером Гаврилой Ивановичем, Василием Лукичом и Алексеем Григорьевичем Долгоруким. К вице-канцлеру он счел излишним посылать, так как еще утром узнал, что барон так плох, что потребовал к себе пастора. Дмитрий Михайлович послал также и за Степановым.
Фельдмаршалы, зная, в чем дело, приехали мрачные и решительные. Потом приехал встревоженный граф Головкин, испуганный Алексей Григорьевич, сразу бросившийся с расспросами, но Дмитрий Михайлович холодно отклонил его расспросы, сказав, что дело чрезвычайной важности и требует не сепаративных разговоров, а общего обсуждения.
Последним приехал Василь Лукич, как всегда гордый и самоуверенный, но с тревогой в душе.
Наконец собрались все, в том числе и Степанов.
По приказанию фельдмаршала Макшеев, Дивинский и Шастунов остались в соседней комнате.
Дмитрий Михайлович коротко сообщил о приезде Бирона под покровительством депутации и, по- видимому, при участии обер-гофмаршала графа Рейнгольда Левенвольде. Потом несколькими энергичными словами он очертил положение вещей. Анна провозгласила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Трубецкой, Салтыковы, Матвеев, Барятинский возмущают гвардию. Василий Лукич удален из дворца. Императрица все теснее окружает себя врагами Верховного тайного совета. Необходимы решительные меры теперь же.
Граф Головкин слушал Дмитрия Михайловича, низко опустив свою старую голову. На лице Алексея Григорьевича была видна полная растерянность. Он весь как-то сжался и беспомощно смотрел по сторонам.
Дмитрий Михайлович, кончив свое сообщение, сел. Молчание длилось довольно долго. Его прервал фельдмаршал Долгорукий.
— Первое правило на войне, — начал он решительным голосом, — состоит в том, чтобы заставить врага бояться.
Фельдмаршал Михаил Михайлович кивнул головой.
— И мы заставим их бояться, — грозно продолжал Василий Владимирович. — Прежде всего надлежит арестовать Бирона.
Алексей Григорьевич весь ушел в свое кресло, словно старался стать совсем незаметным. Головкин быстро поднял голову.
— Это невозможно! — воскликнул он. — Во дворце императрицы!
— Во дворце императрицы, в ее апартаментах, на ее ложе, — где найдут! — сурово сказал фельдмаршал. — Не ради шутки давала она свою подпись и свое слово. Да и мы не позволим шутить с собою.
— Василий Владимирович прав, — вставая, произнес фельдмаршал Михаил Михайлович. — Мы не можем, не должны щадить этого выходца.
— Но это еще не все, — продолжал фельдмаршал. — Надо арестовать Салтыкова, Лопухина, Левенвольде, Черкасского и Барятинского. Сослать в Соловецкий монастырь новгородского архиепископа, и… — он обвел всех присутствовавших загоревшимися глазами и пониженным, грозным голосом закончил: — Казнить Ягужинского…
При этих словах Головкин порывисто вскочил с места и, протягивая руки, воскликнул дрожащим голосом:
— Фельдмаршал, помилосердствуй!
Но все хранили глубокое молчание. Никто не ответил на его слова.
— Дмитрий Михайлович! Что ж ты молчишь? — обратился он к Голицыну.
Но Голицын, нахмурив брови, молчал. Его брат, фельдмаршал, отвернулся. Это молчание было смертным приговором, и старый канцлер понял его. Его голова беспомощно затряслась, подкосились ноги, и он упал в свое кресло.
— Не время, канцлер, думать о твоем зяте, когда гибнет Россия, — тихо, но внятно прозвучали слова Дмитрия Михайловича. — Василий Петрович, — обратился он к сидевшему за соседним столиком Степанову, — именем императрицы, по постановлению Верховного тайного совета пиши смертный приговор графу Павлу Ивановичу Ягужинскому… А также указы об аресте Салтыкова, Черкасского, Левенвольде и иже с ними.
Наступило глубокое молчание. Было слышно только тяжелое дыхание старого канцлера да скрип пера Степанова.
— Приговор готов, — сказал Степанов, кладя перед Дмитрием Михайловичем лист бумаги.
Дмитрий Михайлович молча подвинул лист к канцлеру.
Головкин оттолкнул от себя лист и встал:
— Я полагаю, господа члены Верховного совета избавят меня от необходимости подписывать смертный приговор мужу моей дочери!..
Его голос дрогнул.
— Ты — канцлер, — жестко заметил Василий Владимирович.
— Но не палач, — ответил Головкин.
Все промолчали на его слова.
— Я не могу больше присутствовать в заседании совета, — снова начал канцлер. — Господа члены совета благоволят снизойти к моей дряхлости и болезненности.
— Ты свободен, Гаврила Иванович, — сдержанно произнес Дмитрий Михайлович. — Мы уважаем твои чувства.
Головкин сделал общий поклон и, согнувшись, словно сразу действительно одряхлел, неровной походкой вышел из залы заседания.
Рука Алексея Григорьевича заметно дрожала, когда он подписывал смертный приговор. Он весь был охвачен ужасом перед наступающими событиями.
Степанов подал к подписи указы об аресте. Члены совета, один за другим, молча подписали их. Затем в залу заседания были призваны офицеры.
— Вы сейчас же поедете в полки, — распоряжался Василий Владимирович. — Ты, — обратился он к Шастунову, — к себе в лейб-регимент. Дивинский — в Сибирский, Макшеев — в Копорский. Возьмите достаточные наряды солдат с заряженными ружьями. Дивинский арестует Черкасского, Макшеев — Салтыкова, Шастунов — Рейнгольда Левенвольде. Всех обезоружить и держать под домашним караулом. В случае малейшего сопротивления без пощады пускать в ход оружие.
Фельдмаршал отдавал приказания резким, отрывистым голосом.
— Идите! Помните о великом доверии, оказанном вам отечеством! Оно сумеет наградить всех своих верных сынов!..
Ошеломленные приятели, взяв указы, молча вышли.
— А завтра утром я сам арестую Бирона, — сказал фельдмаршал Михаил Михайлович. — И заставлю ее принести присягу в Архангельском соборе, всенародно, на верность подписанным ею кондициям.
— Завтра мы будем их судить, — сказал Василий Лукич. — Пора кончать!
У Шастунова все путалось в голове. Он слишком много пережил в немного часов. И теперь на его голову свалился новый удар. Этот указ об аресте Салтыкова и всех его сторонников, среди которых ближайшим другом Семена Андреича был его отец.
Два его друга тоже были ошеломлены неожиданным приказом. Особенно Макшеев, у которого было много приятелей среди сторонников Салтыкова.
Шастунов схватился за голову.
— Алеша, дорогой, — обратился он к Макшееву. — Ведь у Салтыкова мой отец!
— Ладно, — хмуро ответил Макшеев. — Не тревожься. Пусть черти унесут меня в ад, ежели я не отпущу твоего отца! Пусть едет назад к себе!
Шастунов обнял Алешу.
— Спасибо! Теперь я поеду к господину обер-гофмаршалу.
Друзья распрощались и направились в разные стороны исполнять свои опасные поручения.
