Челобитная быстро покрывалась подписями.
— Боже! Как мы обмануты, — с отчаянием произнес Матюшкин, обращаясь к Юсупову.
Юсупов весь дрожал, лицо его покрылось красными пятнами.
— Нас заманили в западню! Нас предали! Русь продали! — хрипло ответил он. — Кто же! Толпа преторианцев!{65}
За столом императрицы царило тягостное молчание. Из аудиенц-залы доносились крики офицеров, но вот эти крики стали расти, увеличиваться, сливаться в один яростно-восторженный гул.
Императрица встала; за ней поднялись и другие.
— Надо выйти, — сказала она. — О чем они так кричат?..
Едва императрица вышла в залу, как воцарилась мгновенная тишина. Но не успела она подняться по ступеням трона, как поднялась целая буря голосов.
— Ура! Да здравствует самодержица всероссийская!
— Долой верховников! Мы не хотим, чтобы императрице предписывались законы!
— Finis, — тихо произнес Дмитрий Михайлович.
— Игра сыграна, — отозвался Василий Владимирович.
Обнаженные палаши сверкали в воздухе. Несколько офицеров упали на колени у ступеней трона и, поднимая кверху шпаги, кричали:
— Мы твои рабы! Мы готовы отдать тебе жизнь! Повели, и мы бросим к твоим ногам головы твоих злодеев!
Семен Андреевич Салтыков приблизился к трону и, сделав шпагой на караул, громко воскликнул:
— От лица твоей верной гвардии, всемилостивейшая государыня, приветствую тебя самодержавнейшей императрицей всероссийской, как были твои предки.
Его слова были снова покрыты криками «ура».
В это время в аудиенц-залу входили представители шляхетства во главе с фельдмаршалом Трубецким. Непосредственно за ним шел Кантемир. Настало молчание.
— Дозвольте, ваше величество, — начал Трубецкой, — прочесть единодушно выраженные сейчас желания шляхетства и генералитета.
— Мы ждем, — ответила императрица.
Как приговоренные к смерти, слушали верховники роковые слова:
— «…для того, в знак нашего благодарства, всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты уничтожить…»
Еще когда подписывали челобитную, князь Черкасский распорядился послать за Степановым, чтобы он немедленно приехал во дворец и привез кондиции. Чтение продолжалось, но главное было уже сказано.
Императрица встала и громко произнесла:
— Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?
Последние слова были явной насмешкой. Она спрашивала согласия нескольких человек на принятие того, что предлагал ей, по ее словам, весь народ!
Верховники молча наклонили головы.
В это время Степанов передал Дмитрию Михайловичу привезенные им кондиции, сказав, что ему, именем императрицы, было приказано посланным от Черкасского доставить их во дворец.
Бережно, с благоговением взял Дмитрий Михайлович в руки этот документ, хранивший все его надежды, и, медленным, торжественным шагом поднявшись на ступени трона, низко опустив голову, подал императрице кондиции.
Анна не могла совладать с собой и резким, хищным движением вырвала из рук князя, как драгоценную добычу, заветный документ.
Зимний день кончался. Но ясный свет зимнего яркого солнца, погасая, заменялся другим — странным, красным, зловещим светом.
В большие окна кремлевского дворца врывался этот свет, сперва нежно-розовый, потом светло- красный и наконец кроваво-пурпуровый.
Обитые красным сукном ступени трона под этим светом блестели, переливались оттенками и казались кровавым водопадом. Золотые орлы на балдахине были словно залиты кровью, золотые ручки кресла, темные от тени балдахина, приобрели цвет запекшейся крови.
Кровавое сияние лежало на полу.
Присутствующие с изумлением глядели в окна. Все небо от запада до севера казалось залитым кровью. На лицах лежал странный оттенок. Солнце зашло, но в аудиенц-зале было светло. Словно вся комната представляла собой красный фонарь.
Темным пятном выделялось траурное платье Анны, но кровавыми огнями играла на ее голове золотая корона.
Анна медленно развернула лист и в глубокой тишине, протянув вперед руки и подняв их, резким движением разорвала кондиции сверху почти донизу, с угла на угол, слева направо.
Словно стон вырвался из груди Дмитрия Михайловича вместе с треском разрываемой толстой бумаги.
С легким шелестом упал разорванный лист к ногам императрицы.
Самодержица!
— Отныне, милостью Бога, — зазвенел ее голос, — принимаю на себя самодержавство моих предков, согласно воле народа! От души желаю быть матерью отечества и изливать на моих подданных милости, доступные нам. Да будет первым словом нового бытия нашего — слово милости и правды. Всемилостивейше повелеваю освободить нашего графа Ягужинского из неправедного заточения и всех «согласников» его!
Восторженные крики покрыли ее речь.
Она подозвала к себе Семена Андреевича и что-то шепнула ему. Салтыков поклонился и вышел.
Анна милостиво допустила всех к руке.
В это время, пока происходила церемония, открылась задняя дверь, и, сияя золотом расшитого мундира, появился, в сопровождении Салтыкова, Эрнст-Иоганн Бирон, и кровавый свет заиграл на его сплошь зашитом золотом мундире, так что весь он оказался облитым кровью.
Надменно подняв голову, он прямо направился к трону. Шепот пробежал между присутствовавшими. Проходя мимо Василия Лукича, он слегка кивнул головой и насмешливо произнес:
— Здравствуйте, князь, на этот раз вы, кажется, окончательно проиграли.
Бешенство овладело князем, и, забыв свою сдержанность, не помня себя, он ответил:
— Ты все же не забудешь моей пощечины!
Лицо Бирона страшно исказилось, но он, не останавливаясь, прошел дальше.
Да, Эрнст-Иоганн Бирон не забудет пощечины!
И эта фраза стоила головы Василию Лукичу…
Церемония кончилась. Императрица удалилась во внутренние покои. Верховники в сопровождении Макшеева, Дивинского и Шастунова прошли в малую залу.
Потрясенный, почти больной, уехал Юсупов домой.
— Ужели нет надежды? — спросил младший Голицын.
— Поднять армейские полки! Произвести бунт, низложить ее с престола и провозгласить императрицей цесаревну Елизавету! — ответил его брат-фельдмаршал.
— Ты не сделаешь этого! — тихим, упавшим голосом произнес Дмитрий Михайлович. — Поздно, все поздно! — добавил он, закрывая рукою глаза. — Пир был готов, но гости оказались недостойны его!
— Надо еще обдумать, — сказал Василий Владимирович. — Едемте.
