единому сыну, учиня закон, собором утвердил».[4]
Дворянский историк XVIII в. М. М. Щербатов считал, что Иван III добился успехов в объединительной политике «без великих кровопролитий».[5] М. М. Щербатов значительно обогатил комплекс источников. Он привлек гораздо больше летописных текстов, чем предшественники, и обратил внимание на актовые материалы.
Итоги развития русской дворянской историографии подвел в начале XIX в. Н. М. Карамзин. Для него Иван III — «герой не только российской, но и всемирной истории», ибо он восстановил в России единодержавие и уничтожил разновластие.[6]
Резко противостоял официальной историографии революционер-демократ А. Н. Радищев. Исходя из тезиса о «договорном» начале как основе княжеской власти, он прославлял вольность Великого Новгорода и подчеркивал своеволие российских самодержцев, включая и Ивана III.[7]
Радищевскую традицию в историографии продолжили декабристы. Н. М. Муравьеву претила «холодная жестокость Иоанна III». Более гибкую характеристику дал Ивану III Н. И. Тургенев: «С благоговением благодарю его как государя, но не люблю его как человека, не люблю как русского». Ставя ему в заслугу уничтожение уделов и достижение «независимости и внешнего величия России», Тургенев вместе с тем писал: при Иване III «Россия достала свою независимость, но сыны ее утратили личную свободу надолго, надолго, может быть, навсегда. История ее с сего времени принимает вид строгих анналов самодержавного правительства… вольность народа послужила основанием, на котором самодержавие воздвигло Колосс Российский».[8]
Достижением сложившейся в середине XIX в. юридической, или государственной, школы (К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин) было представление о закономерном характере русского исторического процесса. Ученые этой школы считали определяющим фактором истории эволюцию форм политической жизни, а не созидательную деятельность народных масс. Ведущую линию исторического процесса составлял, по мнению С. М. Соловьева, «переход родовых отношений между князьями в государственные». Носителями государственного начала становились самодержцы, а родового — бояре и княжата. По Соловьеву, формирование государственных отношений падало на время Ивана IV, а политическая борьба при дворе Ивана III сводилась к противопоставлению бояр и княжат детям боярским и дьякам.[9] Эта оценка расстановки сил исходила прежде всего из представления о борьбе государственного и родового начал, а не из конкретного рассмотрения источников.
Концепция С. М. Соловьева вызвала критику славянофилов.[10] К. С. Аксаков, основные идейные позиции которого были связаны с идеализацией православия и самодержавия, исходя из представления о «союзе власти и народа», делил допетровскую историю России на три периода. На протяжении третьего («московского») периода Москва первая задумала «государственное единство» и начала уничтожение отдельных княжеств. В итоге Русская земля была соединена в одну «великую Общину».[11] Верно подметив, что в концепции Соловьева начисто отсутствует народ, Аксаков поставил задачу изучения народного быта. К ее решению обратились историки славянофильского толка (И. Д. Беляев, И. Е. Забелин).
Наследие передовой отечественной историографии развивали революционеры-демократы. Для В. Г. Белинского Иван III — крупный политический деятель, сочетавший в своей политике и решительную борьбу с удельной разобщенностью, и черты восточного деспотизма. Подчеркивая, что Иван III «был творцом неподвижной крепости Московского царства, положив в его основу идею восточного абсолютизма», Белинский вместе с тем считал «великим переворотом» падение уделов и становление самодержавия. Несколько идеализируя в духе построений С. М. Соловьева деятельность Ивана III, Белинский полагал, что Московское царство было утверждено «гением» Ивана III. Более свободным от подобной идеализации был А. И. Герцен. Признавая очевидной «необходимость централизации», он писал, что «Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни». По мнению Герцена, в XV столетии «и даже в начале XVI века» было неясно, какой из двух принципов возьмет верх: «князь или община, Москва или Новгород». Еще определеннее высказывался Н. Г. Чернышевский, оценивавший централизацию как становление аппарата насилия.[12]
Критиковал утверждение единодержавства в России и Н. И. Костомаров, но с либерально-буржуазных позиций, рассматривая его как победу деспотизма над началами «земской свободы».[13]
Тезис ученых государственной школы о прогрессивности борьбы самодержавия с реакционным боярством был воспринят буржуазной историографией второй половины XIX — начала XX в.
В трудах В. О. Ключевского оценка истории России рубежа XV–XVI вв. является как бы модификацией концепции его учителя — С. М. Соловьева. По Ключевскому, при Иване III и его преемниках Московское княжество превращалось в национальное великорусское государство, а формирование Боярской думы из потомков когда-то самостоятельных княжат придало ему аристократический фасад.[14] Вместе с тем Ключевский внес много нового в схему Соловьева: отметил значение для централизации социально-экономических факторов (колонизация, развитие крепостничества), обратил внимание на роль государственных учреждений.
В период кризиса буржуазной исторической науки, в конце XIX — начале XX в., воскресли обветшавшие догмы государственной школы. «Надклассовое» государство объявлялось ведущей силой русского исторического процесса в трудах С. Ф. Платонова, М. К. Любавского, П. Н. Милюкова и других историков. Заслуживает внимания тезис Н. П. Павлова-Сильванского о существовании на Руси феодализма, понимавшегося им в чисто юридическом аспекте. Павлов-Сильванский считал, что с XIII до середины XVI в. господствовало крупное землевладение (вотчина-сеньория), а со времен Ивана III «феодальный порядок постепенно падал». В исследовании А. Е. Преснякова, посвященном образованию Великорусского государства, привлекает попытка строго аналитического рассмотрения источниковой базы проблемы. Однако этот процесс Пресняков изучал в отрыве от социально-экономического развития страны и фактически с позиций государственной школы. Венцом процесса складывания единой государственности был, по Преснякову, «синтез вотчинного властвования и политической силы великокняжеской власти в московском едино- и самодержавии».[15]
С позиций экономического материализма пытался объяснить складывание единого Русского государства Н. А. Рожков. Зарождение самодержавия в России он относил к концу XV в. и связывал его с постепенной сменой натурального хозяйства денежным.[16]
Г. В. Плеханов стремился изложить марксистское понимание истории России рассматриваемого периода. Однако основные его представления навеяны были Соловьевым и Ключевским. Вместе с тем он отмечал значение процесса складывания поместной системы при Иване III и постепенного утверждения крепостничества. В отличие от Павлова-Сильванского, сравнивавшего русский исторический процесс с западноевропейским, Плеханов находил в общественно-политическом строе Московской Руси черты, характерные для восточных деспотий.[17]
Решительной критике подверг труды буржуазных историков М. Н. Покровский, пытавшийся дать марксистское освещение основных моментов русской истории. Экономической причиной образования «огромного Московского царства» Покровский считал зарождение городской буржуазии. Ученый, несомненно, преувеличивал роль в этом процессе торгового капитала. Ошибочными были и отрыв процесса «собирания» Руси Москвой от образования единой государственности, и отождествление «единого государства» с самодержавием (абсолютизмом). Зато Покровский убедительно критиковал тех буржуазных историков, которые «шаблонно» противопоставляли боярство и «государя» как центробежную и центростремительную силы в «молодом Московском государстве».[18]
Последние несколько десятилетий отмечены интересом к истории России изучаемого периода в зарубежной буржуазной историографии, воспринявшей традиции русской дореволюционной науки. Современные буржуазные историки, как правило, не учитывают классового характера государства, которое они считают творцом исторического процесса. В их трудах не находят заметного места вопросы социально- экономической истории и классовой борьбы. Историю общественной мысли они рассматривают сквозь призму филиации идей, особенно подчеркивая византийские традиции или влияние европейского
