установил опричнину. Это учреждение, оклеветанное современниками и непонятое потомством, не внушено Иоанну, как думают некоторые, желанием отделиться от русской земли, противопоставить себя ей… Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество, — на место рода, кровного начала, поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена потом Петром Великим».[99]
Придавая опричнине значение государственное, Кавелин не порицает Ивана IV за то, что опричнина «принесла много зла», обвиняя во всем его приближенных и особенности нравов того времени.
Кавелин возражал против исключительно психологического объяснения поступков царя: «Жестокости и казни Грозного — дело тогдашнего времени, нравов, положим даже личного характера, но сводить их на одни психологические побуждения, имея перед глазами целый период внутренних смут и потрясений, невозможно. Должны были быть глубокие объективные причины, вызывавшие Грозного на страшные дела»[100].
С.М. Соловьев рассматривал опричнину как следствие «враждебного отношения царя к своим старым боярам». Время опричнины у него необходимый этап в борьбе старого родового строя со строем государственным, ответ на те «важные вопросы», которые задавал век государству, а «во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступить немедленно к их решению»[101].
Отстаивая идею закономерного характера русского исторического процесса (по преимуществу как развития государственности), Соловьев в духе гегельянского тезиса о разумности всего действительного склонен был оправдывать все проявления деспотизма.
Наряду с положительной оценкой опричнины Соловьев давал и психологическую характеристику личности самого Ивана: «Страшному состоянию души Иоанновой соответствовало и средство, им придуманное или им принятое». Морализируя по поводу опричнины, Соловьев считал, что «как произведение вражды» она «не могла иметь благого, умиряющего влияния…»[102].
Славянофильскую концепцию царствования Ивана Грозного и опричнины изложил К.С. Аксаков. Мысль о том, что в патриархальной (допетровской) Руси могла существовать какая-то борьба, какое-то сопротивление самодержавию, абсолютно чужда Аксакову. Споря с Соловьевым, он писал, «что почтенный автор не совсем справедлив к боярам, многим из которых нельзя отказать в доблести… Древняя доблесть их ярко блещет в начале царствования Иоанна; имена их раздаются около стен Казани, на полях Ливонии, перед ними бегут крымские ханы… Но значение их миновало, и суд истории совершается над древнею дружиною»[103].
Аксаков признавал историческую необходимость уничтожения уделов в стране, раз явилось единодержавие. Он только выступал против средств, которыми это делалось, и против того, чтобы это называли борьбой, ибо, по мнению Аксакова, реально никто и не помышлял о том, чтобы вернуться ко времени уделов. Иван Грозный боролся с «идеей дружины», которая, как говорит Аксаков, «отвлеченная и молчаливая, стояла перед царским троном»[104]. Главной целью Грозного, по его мнению, было стремление разделить «Государство» и «Землю» для того, чтобы полностью себе подчинить первое[105].
Пытаясь доказать славянофильский тезис о трогательном согласии в допетровской Руси между царем и народом, Аксаков старался подчеркнуть, что «Иоанн нападал на лица, именно на бояр», как представителей старой дружины, изжившей себя, «выгораживая постоянно народ»[106].
В условиях революционной ситуации конца 50-х годов славянофильские идеологи искали в самодержавии защиту от революционной опасности. Поэтому и в трактовке опричнины они хотели показать, что в России не было (и не может быть) каких-либо внутренних потрясений, ибо самодержавие и народ на Руси якобы всегда жили в мире и согласии, никогда не мысля себе каких бы то ни было выступлений против государя. Опричнина была средством, не оправдываемым нравственно, ибо «суд истории» и без этого произносил свой приговор над «древнею дружиною», боярством, с которым вел свою мнимую борьбу Иван Грозный.
Дворянско-буржуазной историографии середины XIX в. противостояло революционно- демократическое направление, родоначальниками которого явились В.Г. Белинский и А.И. Герцен.
В.Г. Белинский был первым, кто решительно выступил против карамзинской концепции царствования Ивана Грозного.
Считая Ивана Грозного «необыкновенным человеком», душой «энергической, глубокой, гигантской»[107], Белинский высказывает новый взгляд на царствование Ивана Грозного, оказавший затем большое влияние на исторические представления Кавелина о роли Ивана IV в русской истории. Деятельность Ивана Грозного Белинский рассматривает как продолжение политики Ивана III[108], тем самым объясняя исторической необходимостью борьбу Грозного с боярством, понятую Белинским как борьбу за укрепление Русского государства. Иван IV — «сильная натура, которая требовала себе великого развития для великого подвига», он «довершил уничтожение уделов, окончательно решил местный вопрос, многозначительный для России»; это царь, «тирания» которого «имеет глубокое значение» [109]. Белинский сумел понять широту политических мероприятий правительства Ивана Грозного, решительную борьбу с остатками удельной децентрализации. Вместе с тем он не свободен был от известной переоценки деятельности самого Ивана IV.
Со сходных позиций подходил к рассмотрению царствования Ивана Грозного и А.И. Герцен. Он считал, что московское правительство, занятое уничтожением уделов, «сложилось в мощную государственную силу при царе Иоанне Васильевиче»[110], что при нем оно делает «первые самобытные, государственные шаги»[111]. Сравнивая свирепость Павла I с тиранией Ивана Грозного и Петра I, Герцен пишет, что «тирании Иоанна Грозного, Петра I могут оправдаться государственными целями»[112]. Таким образом, жестокая борьба Ивана Грозного с боярами связывается у Герцена с социально- политической обстановкой Московской Руси.
Но если, с одной стороны, Герцен, исходя из идеи закономерности исторического развития, понимал, что самодержавие Ивана Грозного — необходимый этап в развитии России, то, с другой стороны, тирания царя Ивана была для Герцена завуалированным материалом для обличения существующего самодержавного строя Николая I и для разоблачения допетровской Руси, идеализируемой славянофилами. Записывая 19 мая 1844 г. в дневнике рассказ паломника о том, как в Соловецком монастыре «монахи истязают арестантов ужаснейшим образом», Герцен добавлял: «Ну, в этом, я полагаю, славянофилам не обвинить петровскую реформу. Это так и веет Русью царя Ивана Васильевича и прежними нравами ее»[113].
Осуждение Герценом опричных казней и кровавой расправы с Новгородом определялось в конечном счете отношением к самодержавию вообще. В этом проявился его страстный революционный темперамент обличителя.
Н.Г. Чернышевский также резко выступил против того, чтобы усматривать «гениальность и благотворность» в действиях Ивана IV, как это делал Соловьев[114]. Он подчеркивал дворянский характер политики самодержавной власти и ее утверждения в годы правления Ивана IV[115].
H.A. Добролюбов очень высоко оценивал «Историю о великом князе московском» Курбского, где содержалась резкая критика жестокостей опричнины. Он писал: «Книга Курбского была первой, которая частично была написана под влиянием западных представлений; его Россия празднует начало освобождения от восточного застоя и узких односторонних понятий»[116] .
Но признание исторической неизбежности утверждения абсолютизма на известной ступени исторического процесса у ре-волюционеров-демократов не только не означало признания ими прогрессивности монархии вообще, а, напротив, связывалось с их страстной борьбой против современного им самодержавного государства и крепостнического строя.
