Побольше нам Живых и Пелагей — Ну, словом, больше Добрых человеков! Нам почести особые воздали: Вот деньги раньше срока за квартал. В газету заглянул — а там полным-полно регалий, Я это между строчек прочитал. Вот только про награды не найду, Нет сообщений про гастроль в загранке — Сидим в «определяющем» году, Как, впрочем, и в «решающем», в Таганке. Тюрьму сломали — мусор на помойку, — Но будет где головку прислонить: Затеяли на площади годков на десять стройку — Чтоб равновесье вновь восстановить. Ох, мы поездим, ох, поколесим, В Париж мечтая, а в Челны намылясь, — И будет наш театр кочевым И уличным, — к тому мы и стремились. Как хорошо — мы здесь сидим без кляпа, И есть чем пить, жевать и речь вести. А эти десять лет — не путь тюремного этапа: Они — этап нелегкого пути. Пьем за того, кто превозмог и смог, Нас в юбилей привел, как полководец, — За пахана — мы с ним тянули срок, Наш первый убедительный червонец. Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку С друзьями с давних пор, с таганских нар — За то, что на банкетах вы делили с нами пайку, Не получив за пьесу гонорар. Редеют ваши стройные ряды — Писателей, которых уважаешь, — Но, говорят, от этого мужаешь! — За долги ваши праведны труды — Земной поклон, Абрамов и Можаич! От наших «лиц» остался профиль детский, Но первенец не сбит, как птица влет, — Привет тебе, Андрей — Андрей Андреич Вознесенский, И пусть второго Бог тебе пошлет! Ах, Зина, жаль не склеилась семья У нас там, в Сезуане, — время мало. И жаль мне, что Гертруда — мать моя, А что не мать мне — Василиса — Алла! Ах, Ваня, Ваня Бортник — тихий сапа, Как я горжусь, что я с тобой на «ты»! Как жаль, спектакль не видел Паша, Павел — римский папа, — Он у тебя б набрался доброты. Таганка, славься, смейся, плачь, кричи, Живи и в наслажденье и в страданье! Пусть лягут рядом наши кирпичи Краеугольным камнем в новом зданье! 5 сентября 1974 Вот уже третий день в Вильнюсе. А приехали на «BMW», на «Высоцком», с Дыховичным[125]. И ехали здорово, быстро, со скоростью средней 100, а так на спидометре держалось почти всю дорогу 140–120, а?! И какой же, получается, еврей не любит быстрой езды. Заночевали в Минске, в гостинице. Съели диких уток, подстреленных самим Полянским на охоте, членом Политбюро. Поэтому они были вкусными втройне. Нет, хорошо ехали.
В гостинице вроде как сначала не было мест, но потом, как Высоцкий документ предъявил, и я подошел, «что-то он не похож на Золотухина», снял кепку, «ну вот теперь другое дело», нашелся номер трехместный, с улыбкой.
На следующий день при труппе сцепился с Дупаком. Ждали Шаповалова, Смирнова…
— Надо начинать репетицию, а не ждать.
— Вот когда вы будете режиссером, встанете сюда и будете вести репетицию…
— Придет время — встану. Семьдесят человек ждут неизвестно чего… Тем более у Шаповалова есть замены в зонгах, а Смирнов не с самого начала…
Меня защитил и поддержал Высоцкий. С нами уже трудно спорить.
А Высоцкого не пустили в ночной бар. «Тем более вы в таком виде», — а вид у него самый европейский, и вылезает он из машины «BMW». Но галстук он никогда не носил, не имеет его, стало быть, ресторан в этой стране ему не светит, хотя он и Высоцкий и пр. Ну и посмеялись мы. «Достаточно, — говорит, — того, что я вылезу из машины «BMW», мне в машину самовар принесут…»
Не успели мы вернуться оплеванными к машине, новый подарочек — сперли зеркало с машины. Вырвали с мясом. И будто мы сразу в чем-то виноваты, и машину жалко… как живую… Будто из тела вырвали…
Сейчас идет «Добрый». У Высоцкого берут интервью.
