— Очень хорошо или хорошо?
— Нет, хорошо, но не очень, потому что я ничего не понял.
Вот и пойми, как я завтра буду играть. На все положить драму России. Николай прав — о Боже! Кто будет нами править? А вообще надо про все забыть и помнить — кто ты! И зачем тебя мать на свет родила, был ли в моей жизни более ответственный день? Были дни, но они были защищены спиной Любимова, на которого и списывалось все. Завтра будет ясно: выиграем ли это сражение мы без него. Хотя ведь написано, что «вся театральная Москва присутствовала на репетиции».
Воскресенье
Ничего, ничего, ничего… помирились, куда нам деться-то, куда деваться-то, милые люди. Что-то будет сегодня. Как мною поставлено на этот день, какой долгий путь к нему лежал и не хочется лажануться. Нет, хочется быть, не скрою, первым артистом в этом спектакле. Меня так все приучили к этой мысли. Так не окажу я страха, но…
Господи! Смири мою гордыню и дай легкости, скорости и радости существования. Больше ни о чем я не прошу. Первую свечку поставил я о здравии Любимова, потом — за упокой душ Пушкина и Эфроса. Вернулся и поставил о здравии Матрены, Тамары, Сережи, Дениса. Про отца забыл. Возвращаться поздно было. Молился я и за моих партнеров — дай им Бог удачи всем сегодня, всем, всем, всем, — от вельмож до нищего слепца. Посели в сердце моем благодать, Господи, и прощение всем, и меня чтобы простили все. Прости меня, Господи, сохрани и помилуй.
Понедельник
Если в Москве все, как у них, то мой лайнер Ил-86 с Тамарой и Сережей на борту должен быть в разбеге… Ну, Господи, благослови мои души родные. Ночь после премьеры я не спал ни капельки, все пел от восторга. «Ох, да растворите вы мне темную темницу…» Я счастлив опять, в этот раз Тамаре очень я понравился, все дело понравилось, а я больше всех, всех моложе, всех легче и талантливее. Что мне еще нужно для счастья? А играл я не лучшим образом, хотя первой польской сценой доволен был в «Фонтане», но от нехватки сил кураж не пошел… Но, в общем… нормально. Теперь я так волноваться не буду. Это же черт знает что — даже заплакал дома от волнения за спектакль. Принимали, по-моему, здорово, хотя публика была холодная, надменная, грамотная и пр. Самая трудная публика. Теперь будем ждать, что газеты и журналы про нас наболтают. После нашей сцены с Демидовой — овация громоподобная должна быть, а эти суки молчат. Тамара обиделась. Очень ей спектакль понравился, так горячо и долго она его вспоминала, что я заснуть не мог, а ехать надо было за рулем во Внуково, Ну, ничего. Теперь надо наладить холостяцкий мой быт — режим, чтобы из формы не выйти, а вернее войти в нее как можно надежнее. Надо звонить Буцко и отказываться. Из-за голосонестояния. И Ю. П. меня понял: «Я верю вам. На спектакле были люди, которым я верю. Вы им понравились в актерской работе, и Губенко… О спектакле спорят, а это уже хорошо, значит, будет успех».
Не зря я дозванивался до Гармаш — совершенно очевидно определилась платформа противостоящей стороны:
«С Любимовым ничего не произошло, каким был, таким остался, с чем уехал, с тем и вернулся, иначе он не восстановил бы по-старому спектакль 6-летней давности. Но у него было 7–8 репетиций. Кому это важно? Он ничего не предложил. Найден сильный ход — песни Покровского, но они расшифровывают смысл дополнительно, выручают артистов и тем обнажают их слабости. Любимов задал ход прекрасно. Но потом прием топчется на месте, скачет и не развивается… доска — прекрасная деталь… иллюстрация и главное — нет Бориса, есть сытый, толстый Губенко. На сцене два артиста — ты и Демидова. В сцене „у фонтана“ много шутовства. В решении нет глубины, прочтения…»
Вчерашний день — приговор!!!
Эфрос про «Серсо» сказал — «позавчерашний день». Правильно. И итальянская газета сказала про Васильева то же самое. Но разве в этом дело? Более того, в некоторых местах явно ощущается, что Любимов в растерянности и не знает, что делать дальше. Вот так судят про нас в другом стане. Я предчувствую жаркие схватки на полях театральных сражений. Есть где разгуляться — спектакль дает повод для различных толкований и столкновений. А и хорошо. Сегодня Глаголин спрашивал меня о некоторых персонажах «Кузькина» — кажется, идет распределение и готовится приказ.
Четверг
Лучший спектакль сезона — «Годунов»!!! Вот такие итоги критиками подведены. И это все называется — пришел, увидел, победил Любимов. Боже мой. Это же какое счастье нам, ему, Таганке и какой прилив желчи это вызовет у ефремовых и пр. — Недаром они замышляли письма против его приезда.
Пятница
Потом репетиция — ни шатко ни валко. Встретил Болотову: «Ты дивно играл прошлый спектакль, дай я тебя поцелую… У тебя бывают разные варианты… в этот раз был тот, что мне по душе больше всего».
Ездил за батарейками — чудеса. В такой державе, в столичном магазине нет плоских батареек. Что же это такое?! А два часа назад севернее Джезказгана приземлился космический аппарат с космонавтами!! Уму непостижимо, а магазин электротоваров просто закрыт по техническим причинам, у них там залило все, затопило, сказали мне милиционеры. Два дня небольшого дождя, и канализация вышла из строя, или не была она в этом «строю».
О Русь! Храни себя, храни!
Как-то незаметно дожил до того, что сына в армию провожаю. Нинка заплакала и убежала в гримерную со словами: «Ну вот, я так и знала…» До меня дошло, что она, оказывается, не безразлична к судьбе сына, что она его, оказывается, любит, болеет за него, страдает, что она, оказывается, мать, как всякая другая, как моя мать мне — так она мать моему Денису… Это открытие для меня было, как маленькая молния, озарение, я увидел Нинку по-другому… Я увидел, что ей уже 48 лет. Бог мой!!! Ей, конечно, слава Богу, с Ленькой повезло, и теперь она только переживает за сына. Это мне было по сердцу, это мне было приятно. Надо же, Нинка, оказывается, мать, у нее есть сердце, и она вовсе не снежная королева.
Сережа ведет дневник; а будет ли мне писать письма с «фронта» Денис Валерьевич?
Воскресенье
День вчера был посвящен Троице-Сергиевой лавре. Помолился я святым мощам преподобного Сергия Радонежского, героя русского, духовника Димитрия Донского. С его благословения пошли войска русские на поле Куликово. Испил и воды святой в часовенке, и постоял перед палаткой-усыпальницей семейства Годуновых. Первоначально захоронены были они под папертью Успенского собора. Почему под папертью? Спрятаны были, что ли?
Долго бродил я по ризнице, лицевым шитьем наслаждался, восхищаясь синодиком Ивана Грозного в пуд весом.
Иконостас рублевской школы.
Смехова вчера я видел. Ах, Веня, Веня. Как же можно с такой болтовней представать перед зрителями Театра на Таганке. Можно, конечно, читать свои вирши, но не больше двух-трех, ведь люди деньги платят. Человек набирается наглости держать свою персону два часа перед народом. Это хорошо, что я посмотрел, это определило мое решение — не выползать в подобном жанре…
Ну, слава Богу, закончился этот страшный и, может быть, благословенный сезон.
На спектакле ЧП — посох попал в зрительницу, выбил стекло в очках, рассек щеку. Кажется, замяли… Николай не показывает, что огорчен, шутит, смеется, это маска его. Накануне он приезжал ко мне, видел мое состояние, говорил Жанне:
— Он не сыграет…
