Там, по морским пространствам, странствует столько яхт! Пена — сугробами! Здравствуй, радостная моя! Утро. Туманы мутные тянутся за моря… Здравствуй, моя утренняя, утраченная моя! Вот и расстались. Ныряет косынка твоя красная в травах… Моя нарядная! Как бы там ни было — здравствуй![132] Стихотворение заставляет задуматься о том, что, может быть, говорить здравствуй более логично не при встрече, как предписывает речевой этикет, а при расставании — как доброе напутствие (ср. будь здоров). Это здравствуй[133] у Сосноры не только настойчиво повторяется, но и отзывается во всем фонетическом строе текста, особенно выразительно в звукоподражании — Здравствуйте, здравствуйте, / здравствуйте, — / у моря грачи кричат. Как пишет В. Шубинский, «фактически поэт создает собственный язык, с собственной логикой и собственными, присвоенными словам смыслами» (Шубинский, 2008: 184).
Во многих текстах Сосноры встречается этимологическое расчленение, которое является одним из способов обратного словообразования:
И настанет тот год и поход, где ни кто ни куда не придет, и посмотрят, скользя, на чело, и не будет уже ни чего. («И настанет тот год и поход…» / «Куда пошел? И где окно?»[134]); Слушают в уши, с Верху голоса, а видят мой абрис, злой лай, росчерк рта, ушки кабана, и красный мускул, — как солнечный удар! И думают, спело дрожа: — ЭТО мне! И это МНЕ же! («Спириню» / «Куда пошел? И где окно?»[135] ); Если ж у волка слюни — это бешенство, хорошо, не убегай, лучше поди на встречу и дай кусить, тебе лучше б взбеситься и не жалеть телег, чем виться вокруг, обнюхивая дым и доносить народу — Он жив, жив, жив! («Не жди» / «Двери закрываются»[136]) Превращение морфемы в слово при таком расчленении сопровождается изменением значения знаменательного слова: так, существительное в сочетании с предлогом на встречу означает совсем не то, что наречие навстречу, особенно когда говорится о встрече с волком.
Раздельное написание двухкорневого числительного, а следовательно, и неслитное произношение его частей, выполняет изобразительную функцию:
Я семь светильников гашу, за абажуром абажур. Я выключил семь сот свечей. Погасло семь светил. Сегодня в комнате моей я произвел учет огней. Я лампочки пересчитал. Их оказалось семь. («Два сентября и один февраль» / «Поэмы и ритмические рассказы»[137]) Архаизирующая орфографическая аномалия изображает здесь отдельность каждой лампы в 100 ватт. Само слово свеча при обозначении мощности лампы уже почти вышло из употребления, и автор активизирует прямой смысл этого слова, не устраняя и его переносного,