уже. Рука у нее, как у драматурга, мужская. Все понял я, хоть и по-польски. Актер — Робеспьера играл — здорово и расчетливо. Другие похуже. Режиссура вся рассчитана на актеров и идею, без образного решения сценического. Но все ритмично и внятно.
Хорошо бреют шеи приговоренным к гильотине. Уже и казнь показывать не надо, уже острие было на шее.
Потом дома пел. Был Даниэль и Моника[35] — разломавшаяся «пара», как говорит Марина. Были гости — монстры из «Восьми с половиной» Феллини. Спали в хорошей комнате, где работает метр.
Утром уехали. Поляки, к сожалению, немецких машин не чинят. Поехали на одном аккумуляторе, то есть нервничали всю дорогу, однако дотянули до Западного Берлина. Любезный немец выпускал нас из ГДР — в этот любимый и ненавистный для демократических Западный Берлин. Пограничники ФРГ просто машут рукой, даже не проверяя паспортов — зачем?
Устроились в маленьком пансионате «Антика». Тридцать марок — ночь. Пошли есть — ели мясо выдающееся. Берлинский какой-то гигантский кусок — целую ногу с костью от свиньи, то есть вареный окорок. Весь съесть невозможно — мы съели. Потом гуляли: город богатый и американизированный — ритм высокий, цены тоже, и все есть на тротуарах — стеклянные витрины-тумбы, там лежит черта в ступе. Никто не бьет стекла и не ворует. Центральная улица — Курфюрстенштрассе — вся в неоне, кабаках, автомобилях. Вдруг ощутил себя зажатым, говорил тихо, ступал неуверенно, то есть пожух совсем. Стеснялся говорить по-русски — это чувство гадкое, лучше, я думаю, быть в положении оккупационного солдата, чем туристом одной из победивших держав в гостях у побежденной.
Даже Марине сказал, ей моя зажатость передалась. Бодрился я, ругался, угрожал устроить Сталинград, кричал (но для двоих) «суки-немцы» и так далее. Однако я их стесняюсь, что ли? Словом, не по себе, неловко и досадно. И еще ореол скандальности и нервности над городом. И есть какое-то напряжение у всех, кроме западных берлинцев.
Смотрели кино французское «Эммануэль». Там есть все, что касается секса женского.
Пошли спать. Утром делали машину. Не мы, конечно. В гараже БМВ. Пока мы гуляли — несколько картинок: мусор на тележке был уложен камушек на камушек, соринка к соринке. Хотели мы купить что- нибудь на память и для дома, но когда пришли, всего было так много, что расстроились мы и ничего не купили, только приценились для порядка и без надобности. Ели много раз немецкие специальные сосиски с горчицей и еще что-то, чего названия не помню, но вкусно и много. Поехали, заплатив и поохав на цену. В машине почему-то было веселее, может быть, оттого, что здесь мы были все-таки на своей территории французско-русской. Завертелись строчки и рифмы:
Хотя в бане пассатижи — нужней.
Дороги в ФРГ — это что-то особенное, о чем даже и писать не надо. Марина шпарит по-немецки, как я на английской абракадабре. Объяснили нам, что мы проехали поворот на какой-то Кассель, а Кассель — это как раз перед Карлсруэ, а Карлсруэ — тьфу, и не выговоришь — перед Страсбургом, а нам туда и надо.
«Давай-ка остановимся опять!» — Кто это предложил, не помню, но оба согласились и остались в маленьком карлсруйском домике-отеле, где у хозяев три пуделя — два умных, один глухой. Хозяева в прошлом, должно быть, имели бурный роман, но теперь этот Ганс или Фриц, а может быть, и Зигфрид, постарел, а Гретхен или Брунгильда обрюзгла, но бюст сохранила и поддерживает. Я в ванной мылся за десять дойче марок. Не стоит ванна таких денег — нормальная ванна с горячей и холодной водой, только почище наших будет гостиничных ванн да побольше.
Спали, однако, как дома, но с кошмарами. Маринка уже которую ночь во сне давила на тормоз и вертела руль, а я ей советы давал и дорогу указывал. Она не возражала, потому что спала.
Встал, позавтракали бесплатно, как у них у всех западных принято, да поехали. На границе, в Страсбурге нас не осматривали, а наоборот, — пропустили, только спросили по-французски, хотите что-то объявить из контрабанды. Мы не захотели — они не настаивали. Страсбург — это город. Его немцы всегда себе хотели, но никогда не получили, французы его любили и берегли. Еще бы — там еда хорошая и готический собор в мире известный, и магазины, а в них — что угодно. Мы пепельницу купили — на память, дешевую. Продавщица мерсикала и хотела нам добра. Ели шукрут [36]. Отравились, но городок красивый, не городок он вовсе, а город. Пошли на почту звонить, что, мол, мы уже тут, во Франции, что, мол, скоро уже и дома будем, в Мэзон, то есть Ляффите[37].
Дамочка-телефонистка третировала какую-то непонятливую девушку, та все что-то мешала, что-то не так набирала и мешала дамочке спокойно жить. А дамочка — бровки подбритые, тон на личике, прическа короткая, глазки порочные — хотела и любезничала с молоденьким таким, смазливеньким таким французиком, а девушка мешала, ну, та ее и убивала взглядами и презрением. Мы в игре не участвовали, а позвонили да и ушли.
Дорога национальная № 4 — узкая, но ровная, дождь над Францией весь день, грузовики с дороги сбивают, а мы себе едем и беседуем или молчим, это когда каждый думает, что его ждет. Но нам и молчать хорошо, потому что ведь едем мы вместе и машина, слава Богу, обещает довезти до места.
В Париж въехали неожиданно спокойно, как и положено Марине в который, а мне в третий все-таки раз. Просекли город насквозь и сразу — в магазин, к итальянцам, за едой. Это Марина, а я бороду отпускать решил, небрит был и противен и в магазин не пошел.
Дома разгружались, ели, звонили. Было уютно, тепло, но нервно. Пришли Миша и Милка, и окунулись все в проблемы детей, которые томятся в Шарантоне[38] и не знают за что, а родители-то сами их туда посадили, иначе бы они сбежали под кайфом куда-нибудь и померли бы где-нибудь или, еще хуже, в преступники бы вышли.
Я Игоря[39] не видел два года, после того как поверил ему и убедил Марину отпустить его на природу, уж очень они рвались с другом на природу, как Лев Толстой почти, да и не он один. Что из этого вышло — понятно. Природа их не приняла, испугала и отторгла, и заменили ее ребята марихуаной да ЛСД.
На том до сих пор стоят, хотя воды много утекло, и нервов родительских источилось. И Испания была, и Англия, и Франция, и у отца один месяц, а воз и ныне там. Спасать надо парня, а он не хочет, чтобы его спасали, — вот она проблема, очень похожа на то, что у меня. Хочу пить и не мешайте. Сдохну — мое дело и так далее, — очень примитивно, да и у Игоря не сложнее. А у Александра то же, но хуже для него, а для родителей чуть проще, можно и пригрозить — он под надзором. Вот так…
Сейчас они там видятся даже, что я считаю большим врачебным идиотизмом. Однако… завтра увидим.
Я наладил аппаратуру. Музыка играет, жизнь идет. До утра — а там увидим.
Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот почище, и все обитатели — вроде действительно больные. Ко мне разбежался кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал. Врачи разговаривали часа три. Главный мне не приглянулся. Марину перебивал и даже уязвлял несколько. Она для него из другого мира, где слава, деньги, весь мир и, конечно, эгоизм и полное равнодушие к судьбе детей вообще и своего, в частности. А она еще в истерике не билась, говорила разумно и сдержанно.
А им откуда знать, что у нее внутри, тем более, что им надо причину установить, и проще всего найти ее в матери и отце, что они обижали детю, тепла ему не давали, притесняли всячески и издевались над ним.
У них практики нет — общаться с молодыми наркоманами, да еще из творческой интеллигенции. Однако врач все-таки человек культурный и не хулиганил, и открыто не обижал, меня слушал.
Я вякал вещи верные, и показалось мне, что все очень ясно. Все хотят своего — покоя. Врачи —
