показался мне удивительно родным. Прежде чем отправиться туда, я довольно долго и тщательно готовилась — изучала французский, прочла множество книг французских классиков — Флобера, Мопассана, Дюма, Анатоля Франса, основательно познакомилась с искусством Франции… Как давно все это было, почти полвека назад! А кажется, словно вчера я прикатила поездом из Кале к вокзалу Сен-Лазар и старый извозчик с невероятных размеров животом, лежащим на коленях, долго, всю дорогу, пока мы ехали в отель на Рю де л'Аркад, смеялся над моим произношением. А я-то думала, что уроки французского, которые мне давала на родине мадемуазель Дрейфюс с тринадцати лет, сделали из меня знатока языка. Конечно, я разговаривала сносно, хотя всех и забавлял мой язык, старомодный, давно вышедший из употребления.
— В Париже вы оказались проездом? — спросила я.
— Нет, я приехала специально по поручению одного журнала, чтобы встретиться с самой Сарой Бернар. Во мне жил дух познания великих людей, их жизни и тех обстоятельств, что делают их великими. Бернар была еще и моим кумиром. Ей исполнилось в ту пору шестьдесят, выглядела она измученной и безразличной ко всему, хотя ее зеленые с желтизной глаза под нимбом сухих соломенно-желтых волос источали невероятную жизненную силу, как и ее худощавое тело, свободно и изящно облаченное в одежду юноши. Такой она предстала передо мной и толпой друзей, поклонников сразу после спектакля. Сара играла без грима, только линия губ была слегка очерчена помадой. Сначала я ужасно волновалась, как-то невпопад стала расспрашивать, задавать вопросы, но через некоторое время привела в порядок свои мысли и чувства. Встреча с Сарой Бернар запомнилась во всех мельчайших подробностях, и статья для журнала удалась.
Интересным и живым собеседником в моей поездке по Австралии оказался и известный писатель Алан Маршалл. Его домик на окраине Мельбурна расположен в живописной местности недалеко от реки. Маршалл с любовью говорил о животных, о том, как их надо беречь и сохранять для пользы природы.
Зашел разговор и об овцеводстве.
— Овца в Австралии — самое сказочное существо, которое кормит, поит, одевает, обувает и снабжает человека всем остальным, что позволяет ему жить хорошо.
— Как курица, несущая золотые яйца, — заметила я.
— Лучше! Намного лучше. Золотые яйца нужно нести в банк, чтобы получить деньги для покупки еды, одежды. Овца же сама снабжает нас едой, сама одевает. Продав ее шерсть, мы получаем достаточно денег, чтобы купить все, чего недостает. Овца не только кормит страну, она позволяет ей создавать новые отрасли промышленности, строить новые города, сооружать плотины и гидростанции. Это тихое, безобидное и непривередливое животное поставило нас на ноги как нацию и как страну. Об овце можно писать стихи, поэмы, песни. В ее честь не только можно, но и нужно поставить памятник в самом центре столицы. И может, даже не один памятник, а несколько.
От Маршалла я узнала, что в Австралии растет почти четыреста видов эвкалиптов, что сумчатые австралийские медведи коала питаются листьями только лишь одного из них, и поэтому забавные зверьки не могут существовать где-либо еще. Писатель советовал посетить заповедник под Бризбеном, где обитают редкие виды змей, попугаев, кенгуру, страусов, черных лебедей. Размышлял он и о судьбах аборигенов, коренного населения Австралии, живущих в резервациях.
— Среди аборигенов, — говорил Маршалл, — есть немало одаренных личностей. Вы, вероятно, слышали о художнике Альберте Намаджиру, работы которого экспонировались в музеях всех крупных городов Австралии. Это настоящий певец австралийской природы. Умер, а слава его продолжает жить.
Маршалл три месяца был гостем нашей страны, очень тепло отзывался о тех, с кем ему довелось общаться.
— Вы посмотрите, как изменился облик моей комнаты. Раньше, до поездки в Союз, она отражала мою страну. На стенах висели бумеранги аборигенов разных эпох, на полках располагались воловьи колокольчики, лошадиные подковы, машинки для стрижки овец — сотни предметов, и каждый из них со своей историей. Теперь рядом с ними соседствуют расписные чашки из Хохломы, шкатулки палехских мастеров. Есть даже бивень мамонта, подаренный профессором Флеровым.
Маршалл бережно приподнял со стола бивень, лежащий на пачках писем от советских друзей и прикрывающий их от порывов ветра, который то и дело врывался в открытое настежь окно.
— Теперь меня как будто окружают люди, которых я встречал в России, — продолжал писатель. — Я обладаю сокровищами — дружбой, любовью, верой в человека. Эти сокровища я буду беречь всю свою оставшуюся жизнь…
В Сиднее мне показали театр Елизаветы, где выступали звезды балета и другие мировые знаменитости, новое здание оперного театра. Сиднейская опера прославилась немыслимой стоимостью и продолжительностью строительства, перекрывшей все мировые стандарты и рекорды. Начало ему положили лейбористы: «Мы строим лучший оперный театр в мире!» Либералы находили контрдоводы: «Смотрите, какое безобразие они творят! Вот куда идут народные денежки. Сколько бы на них можно было построить школ и больниц, спасти бедняков и безработных».
В конце концов главный архитектор датчанин Иорн Уотсон, человек талантливый и дальновидный, обиделся и уехал. Его австралийские коллеги в знак солидарности проявили принципиальность и единодушие: ни один из них не занял его место. Тогда власти пригласили Уотсона обратно. Тот не приехал. С грехом пополам финансирование строительства сдвинулось с мертвой точки при помощи… лотереи. Шесть долларов за билет — сумма для лотереи немалая.
Теперь здание оперы величественно возвышается на Бенелонгском мысе фасадом к заливу. Его словно наполненные упругим океанским ветром купола, придуманные датчанином, прекрасно смотрятся с просторов гавани.
В один из воскресных дней я отправилась на чашку чая к новым знакомым в старый район Сиднея Киррикилле. Решила пешком пройтись по городу, посмотреть на него с огромного портового моста, за проезд по которому берут плату, и завершить прогулку в назначенном месте. Разыскать нужную улицу оказалось делом непростым. Несколько человек ничего путного на мои расспросы не могли ответить. «Возьму такси», — пронеслось в голове. Таксист тоже пожал плечами. Но связался по радио то ли с полицией, то ли с каким-то центром по уточнению координатов. Проехав метров сто, мы завернули за угол. Машина остановилась.
— Вот эта улица, а вот дом, — сказал водитель, указывая на утопающий в зелени небольшой особнячок в тени деревьев.
Я протянула деньги. Таксист даже не взглянул на них.
— Всего вам доброго, сударыня, — вымолвил он. — Такая работа не стоит и цента.
В конце гастролей мы отправились в Новую Зеландию, восхитившую живописными пейзажами и несметными стадами овец и баранов, которые бывают до такой степени ленивы и толсты, что на рассвете их поднимают специальными палками и ставят на ноги, чтобы заставить бодрствовать и совершать немудреные земные обязанности.
Коренные жители островов — маори и метисы — на редкость музыкальны, с обостренным чувством ритма. Изумительной красоты песни в их исполнении надолго остались в памяти.
В Окленде, в те годы самом крупном городе Новой Зеландии, после очередного концерта я по традиции раздавала автографы на программах, буклетах и даже на входных билетах. В сутолоке, растолкав всех, ко мне протиснулись двое представительных, я бы сказала, красивых мужчин — капитан дальнего плавания Рональд Кларк, не единожды заходивший, как оказалось, на своем торговом судне в наши порты на Балтике, и профессор-океанолог Эдмунд Мейерс. В руках они держали две долгоиграющие пластинки с записями моих песен.
— Откуда они у них? — спрашиваю переводчицу.
— Капитан купил их в Ленинграде. Они оба и их семьи очень любят русскую народную музыку и просят, если это возможно, конечно, найти им запись вашей песни «Девушки».
— Какие девушки? Такой песни в моем репертуаре нет. Тут что-то не так. Объясните им.
Переводчица довольно продолжительное время вела переговоры, пока Кларк, выплеснув наружу изрядную порцию эмоций, не стал указывать рукой на концертный зал.
— Они говорят, что вы сегодня пели эту песню…
