оттиснутыми на плите. Но в основном погребение проходило на кладбище, в центре которого стояла церковь. Могилу рыли таким образом, чтобы покойник лежал головой на восток. Траурный кортеж один или два раза обходил кладбище и наконец останавливался перед разверстой могилой. Когда гроб был уже опущен на дно ямы, все по очереди подходили посмотреть на умершего в последний раз, после чего расходились по домам, раздав чаевые носильщикам. Случалось, в память о покойном выбивали медаль с его именем или изображением, которую дарили всем, кто пришел с ним проститься.
Не меньше, чем свадьба, похороны увеличивали сплоченность семьи и способствовали росту престижа семейного клана. Похороны служили поводом для проявлений неуемной гордости, а у богатых — и приверженности к роскоши: полностью одетый в черное дом, гигантский кортеж, поток карет (к середине века стали делать похоронные дроги). Самым шиком считалась ночная тризна при свете факелов. Такие нравы шокировали благоразумных людей. Власти несколько раз предпринимали попытки пресечь подобную кичливость или хотя бы получить от нее прибыль. В 1661 году муниципалитет Амстердама запретил ночные погребения, но уже в следующем году вновь разрешил их за 150 гульденов. В Дордрехте к концу века налоги на похоронные катафалки достигли 125 гульденов за кортеж из шести карет с гербом покойного.
Возвратившись с кладбища домой, семья весь день принимала соболезнования. По случаю каждого такого визита полагалось выпить. Даже у бедняков за несколько часов могло перебывать тридцать, шестьдесят, сто человек — все население улицы или квартала. С каждым посетителем пропускали по две- три чарки. Купцам, бывшим поставщиками покойного, предлагали пиво с белым хлебом или рисовым пюре.
К вечеру горе тонуло в море поглощенной за день жидкости. С хозяевами оставались лишь близкие друзья, с которыми делили по возможности обильную трапезу, затем пели, а после — снова пили. Такие поминки, запрещенные церковью и государством, тем не менее оставались повсеместным обычаем вплоть до середины века и жили еще долгое время спустя в традициях северных районов. После 1650 года воздержание в еде компенсировалось обилием выпивки. Дом погружался в довольно грубую пьяную одурь. Чтобы избавить себя от присутствия такого числа выпивох, богачи одаривали носильщиков, соседей и мелких клиентов вместо кубков монетой, предлагая тем выпить за упокой души преставившегося в таверне.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Глава XV
Спорт и игры
Еще со времен раннего Средневековья любимым видом спорта для европейцев была охота. В XVII веке охота, казалось, утратила свое прежнее значение в общественной жизни Нидерландов. Феодальное право на лесные угодья было отменено. За лесами следил главный лесничий, охранявший дичь с помощью стражей. В частности, запрещалась охота на кроликов,{118} которую крестьяне вели тайком и отнюдь не ради спортивного интереса. Зимой в погребе оставляли несколько кочанов капусты и приоткрывали вентиляционное оконце; голодные кролики забирались в эту нехитрую ловушку и не могли выбраться назад. «Охотнику» достаточно было время от времени заглядывать в погреб и преспокойно убивать попавшихся зверьков.
Зато в прибрежных дюнах от Хелдера до Гааги охота на птиц велась безо всяких ограничений, что объясняет постоянное изображение пернатой дичи в натюрмортах художников того времени. Дюны, равно как и фризские островки и болотистые края Северной Голландии, представляли собой промежуточную остановку для перелетных птиц — цапель, бекасов, диких гусей и уток. Лейденские студенты устраивали зимой охотничьи походы. В другое время года не было недостатка в дроздах, куропатках и жаворонках. Вдоль озер и каналов Фрисландии гнездились стаи чибисов, ставшие одним из символов провинции.
Еще больше, чем охоту, голландцы любили рыбалку. Озера, реки и даже каналы буквально кишели рыбой. В прудах приморских провинций в обилии водились щуки, окуни, карпы и щиповки. Время от времени по рекам поднимался лосось; миграция угрей проходила через весь край.
В хорошее время года национальным спортом становилась прогулка. По воскресеньям и праздникам горожане высыпали на дорожки, тропинки и набережные каналов, спеша насладиться деревенским пейзажем или полюбоваться на морские волны. Всю Голландию, все классы, охватывала жажда зелени и свежего воздуха «так, что куда ни пойди, — пишет Париваль, — везде встретишь столько же людей, сколько в других местах бывает разве только на торжественных церемониях».{119}
Кто-то шел пешком. Большинство же предпочитало повозки, прозванные «игровыми», — что-то похожее на деревянную шайку устанавливалось на колеса и пускалось во весь опор по рытвинам и горбатым доскам мостов с грохотом и скрипом, заглушавшим голоса. Иностранцы плохо переносили неудобства этого вида передвижения; голландцы же сызмальства привыкли к ним, катаясь в своих детских «игровых повозках», запряженных козой или собакой. Неженкам более была по вкусу лодка. Они поднимались под парусом вверх по Амстелу, Вегту или Рейну, ходили из озер в каналы. Когда никуда не спешишь, лучше воспринимаешь красоту проплывающих мимо пейзажей и больше чувствуешь радость общения с приятной компанией. «К 1640 году, — рассказывает Сорбьер, — благородные дамы изобрели новое развлечение — прокатиться на судне из Гааги в Делфт или Лейден, переодевшись в мещанок и смешавшись с простонародьем, чтобы подслушать разговоры черни о власть предержащих. Поездка к тому же носила необычный характер приключения, поскольку проказницы ни разу не возвращались, не подцепив кавалера, чьи надежды на роман с легкодоступными дамами рассеивались по прибытии при виде карет, которые поджидали дам на пристани».{120}
Весной лейденская молодежь отправлялась в лес Зевенхёйзен за двадцать километров от города, где предавалась невинному удовольствию — разорять гнезда цапель; летом она предпочитала дюны Катанка, пробуя морепродукты в местных кабачках. Схевининген и его пляж привлекал жителей Гааги, с которой его соединяла отличная прямая и тенистая дорога всего в один лье. Менее выгодно расположенным амстердамцам приходилось преодолевать добрых два десятка километров к востоку или западу, чтобы добраться до радующей глаз зелени.
Прогулка начиналась рано утром. Завтракали частенько в придорожном трактире — сметана, вишни, клубника, пеклеванный хлеб, масло, сыр и печенье, залитые вином. Затем снова пускались в путь. Собирали цветы на лугах, играли, пели хором. В полдень устраивали пикник на природе, захватив с собой ящик с провизией, или делали вторую остановку в таверне. Находясь на берегу реки, непременно заказывали рыбу. Вечером, по возвращении, перед тем как разойтись, компания пировала еще. Перо Париваля становится удивительно нежным, когда он идиллически и пространно описывает эти «невинные удовольствия»: «Все прогулки заканчиваются в кабачках, которые поэтому встречаются на каждом шагу… Повсюду устроены зеленые беседки, куда не проникают лучи солнца; иногда попадаются деревья, остриженные с поразительным искусством, которые дарят прохладу или просто радуют глаз… Здесь скрываются машины, одни — чтобы подвешивать людей в воздухе, другие — чтобы вращать их, и третьи — чтобы управлять куклами наподобие марионеток… Слышен приглушенный рокот множества голосов, звучащих одновременно, как это бывает в присутственных местах, поскольку кабачки всегда полны людей. Эти удовольствия обходятся недорого, и их себе позволяют все, вплоть до самого бедного мастерового сословия…»{121}
Впрочем, случалось, что такие вечеринки заканчивались опасными играми. В некоторые праздники компании молодежи в двенадцать — пятнадцать человек с невероятным гвалтом направлялись в своих повозках в местный кабак. Орали от восторга, ели блины и накачивались можжевеловкой. Внезапно кто- нибудь из этих сорванцов выхватывал нож и, подбросив, с размаха втыкал в потолок. Другие кидались к
