душу, некоторые фанатики пытаются очистить мир. И при этом с чистой совестью и сознанием своей правоты они разжигают огонь священной войны против некрещеного, необрезанного язычника, туземца, в конце концов против самого близкого, даже отца.
И в этом ничего нового, а тем более удивительного нет, ибо ящик Пандоры[193] давно открыт, в мифологии сплошь и рядом встречается отцеубийство. И чтобы как-то смягчить легенды, замещают фигуру отца неким жестокосердным дядей либо просто чудовищем. Хотя мы знаем, что образы сына-отца-чудовища в мировом хаосе — это одно целое. Смысл некоего конца в возрождении нового. И вся эта мифология, которой как метафорой вооружен Мастаев, является просто идиллией «реакционного» идеализма, а современный мир — это всякие разновидности марксизма- ленинизма, это воинствующий атеизм и материализм, который все эти «отцеубийства» объясняет очень просто — диалектически, как основной закон философии — отрицание отрицания, и далее, классовой борьбой, которой вооружен Кнышевский. И если с помощью простой легенды Мастаева узники смогли выбраться из грота, то и далее наивный Ваха полагал, что у поверженного охранника будут ключи от оков. И каково было разочарование, когда горец уже пытался булыжником перебить железо. К счастью, Митрофан Аполлонович знал систему этих кандалов — один выстрел в замок и им нечего более терять, даже «своих цепей». И они уже не пролетарии, и не узники, но и не свободны, потому что в рации все требовательнее и настойчивее вызывают «ястреба», волнение и напряжение с обеих сторон.
— Скоро они будут здесь, — жизненные нотки появились в голосе Кнышевского.
— Встретим внезапно, — взялся за оружие Ваха.
— Ты что — болван! Думаешь, и этих, как «ястреба», баснями накормить. Это элитный спецназ, значит, со страховкой в горах — два отделения, четыре БТРа. Два дохляка — против двадцати. Надо бежать, ты ведь знаешь местность.
— Знаю — тупик.
— Что?! Не может быть! — разъярился Кнышевский. — Должен быть выход!
— Есть, — тихо ответил Ваха. — Только трехтысячник — пик Басхой-лам. Тропа крутая. Спуска нет. Одолеем?
— Что? Да я сейчас и Эверест покорю. Я хочу жить, я должен жить, чтобы им отомстить. Я думал, конец, а тут. Показывай путь! — властно приказывает старший.
И тут они разом умолкли, стали, остолбенело глядя поверх гор. Рация умолкла. Та же ночная тишина. И только мерно-привычный, неугомонно-гармоничный рев горной реки, и никаких иных звуков нет. Внезапно, озаряя звезды, в небо устремились лучи прожекторов. Это совсем рядом. Видимо, последний подъем преодолевает мощная военная техника.
— Мастаев, берем все необходимое, уходим, заметая следы.
Как у кадрового военного, команды Кнышевского стали четкими, ясными, короткими. И если Ваха взял только нож, топорик и искал веревки, то Митрофан Аполлонович думал о провизии и оружии, взял даже гранатомет и гранаты.
— Этого не надо, — злился Мастаев.
— Это всегда надо. Не учи меня, салага.
Тут ядовито-мощный луч фар резко обрушился, осветив теснину ущелья, оживляя страшные тени ночного леса, сквозь которые ползет прямо на них этот огнедышащий язык чудовища, рев которого ужасающе нарастает, а от многократного эха невообразимо страшен.
— Бежим, — крикнул Кнышевский. — Указывай путь, нам надо скрыться.
— Хм, — усмехнулся про себя Мастаев, — «скрыться», то есть по-ленински уйти в подполье. Нет. Это родная ночь, родные звезды, родные горы. И ему снова предоставлена свобода жить. Значит, он герой. Он по-прежнему должен совершить великий подвиг. И пусть это не первооткрытие, а открытие заново. Однако ночью Басхой-лам вряд ли кто покорял. В этом есть интересный оборот его рискованного приключения — из страны узников и мертвых в гроте, из страны, где правят дьяволы и демоны, вооруженные самым современным оружием, в страну, где солнце над просторными альпийскими лугами Макажоя, где еще звучит мелодия цвета и любви пчелиной семьи из разбитого фортепьяно Марии. Там, где сладкий, целебный мед! И это восхождение, как и вся жизнь, было предопределено, словно единственный путь из преисподней в рай, где не может быть оружия! И, видимо, поэтому, когда лишь переходили вроде бы небольшую, да бурлящую, уже леденящую речушку, Кнышевский не раз, спотыкаясь о валуны, падал в этот неугомонный поток, да так, что сам понял — с гранатометом в будущее не по пути.
Вот они уже уперлись в скалу. Не зря Мастаев здесь не раз проходил, почти на ощупь он определил, где тропа, задрал голову — ничего не видно, все с темным небом слилось. Лишь одна звезда манит.
— Аполлоныч, одолеем?
— Не такое одолевали, — и все-таки стучат зубы Кнышевского, — показывай путь, — торопит он.
Ваха полез; сразу почувствовал, как тяжело: ночь, после грота силы на исходе, легче было бы двигаться одному. За спиной Кнышевский часто прерывисто сопел. Вот слышит Мастаев, как напарник разом избавился от всего балласта: о скалы бились гранаты и пистолет. А потом вдруг Ваха ощутил какое-то странное состояние, словно он в невесомости, совсем один, что стало страшно и он понял — не слышит сопения Кнышевского:
— Аполлоныч. Кнышевский! — во весь голос вопил Ваха. И если бы он попытался спастись сам, то это следовало сделать сейчас, но об этом он даже не думал. Интуитивно знал, что они уже давно, сквозь борьбу и войну, сквозь эти фиктивные, а порой и настоящие выборы с готовыми «итоговыми протоколами», все- таки выбирали единую судьбу, а иначе нет, не было и не будет — человечество едино: участь одного — участь всех. Кто об этом забудет — того ожидает крах. И как на этой крутой горной тропе Басхой-лам — обратной дороги не будет. Да выжить они должны. И Ваха как-то нашел нишу в скале, прислонился к ней спиной и, развязав свою веревку, будто рыбак, стал закидывать ее вниз, понимая, что партнер еще где-то рядом. Не достает. И тогда Ваха пошел на последнее: привязал к веревке офицерский ремень, что сдернул с охранника. Вновь закинул — «клюнуло». Крепко-накрепко, как струна, натянулся спасительный трос и не то что Мастаев потянул, просто эта товарищеская спайка, словно живительная артерия, вдохнула жизнь в обоих. Кнышевский, наконец, подал голос.
— Не бросай. Тяни!
Если бы Ваха не чувствовал вслед за собой дыхания Кнышевского, то он наверняка дополз бы до первой спасительной террасы, обнял бы растущую здесь уже окрепшую березку и так бы, наверное, навсегда застыл — так он устал, даже от жизни. Но ему пришлось еще помогать товарищу. И Кнышевский словно насмерть обнял крепкий ствол:
— Я все. Умираю. Лучше бы убили. Дай знак. Пусть нас обнаружат, вызовут вертолет.
— Не хнычьте, — разозлился Мастаев. — Вы ведь кадровый офицер.
— Какой офицер? Дерьмо!
— Вы богатейший человек. Хозяин империи. Один замок в Москве чего стоит.
— Молчи! Этот цветущий мир — был пустыней, а жизнь оказалась бессмысленной. А этот замок — как дом смерти, как лабиринт с исполинскими стенами, по которому я боялся ходить. Все, что я мог, — создавать для себя новые проблемы и ожидать постепенного приближения краха своего.
— Вы же гигант, — как мог старался поддержать Мастаев. — Посмотрите, сколько техники, сколько военных охотятся за вами.
Эти слова подстегнули Кнышевского. Он отпрянул от березки, под ними, словно на ладони, множество фар БТРов, как огненные глаза чудовищ, которые от алчности моргают, — это поперек ходят вооруженные люди, что-то рассматривают. Все это словно немой фильм ужасов, потому что на этой террасе, на этой высоте уже и шума реки не слышно — тишина и лишь крепчающий ветерок с вечных ледников.
— Светает, — подал голос Ваха. — Отсюда нас заметят.
— Их оружие нас уже не достанет, — как военный, вновь стал рассуждать Кнышевский.
— Могут вызвать вертолеты, если уже не вызвали.
— Ты прав, — повыше стал тон Митрофана Аполлоновича. — Надо подкрепиться. Провизию я сберег, — все же он старший, командир. — Что впереди?
— Сейчас переход не тяжелый — пологий, с кустарниками, но затяжной. И до зари мы должны его преодолеть. А там нас с земли уже не видно.
— Вперед, — наспех перекусив, первым вскочил Кнышевский, тут же замялся и, пытаясь разглядеть
