— Мне надо найти Кнышевского. Лишь вместе мы сила.
— Да. Лишь вместе вы выживете. В связке вы одной, — угадал иностранец. — Что мы могли — сделали. А в России свои законы, свои спецслужбы, не всегда работающие в интересах страны. Ведь Россию умом не понять. Здесь мы бессильны. До свидания.
Мастаев остался один. В ожидании счета он думал, какой сегодня неудачный день. Вначале встреча с Марией — не в радость, затем этот кошмар.
В таком ужасном настроении он вышел на Новый Арбат. Под стать его состоянию была и погода в Москве: низкие, темные тучи; нудный, моросящий дождь, ветра нет, зато смог, разъедающий его больные легкие, гул бесконечной вереницы едва ползущих машин, похабная мелодия из динамиков на всю округу; и хмурые, отчужденные, унылые лица кругом.
— Эх, сейчас бы в родные горы Кавказа, на Басхой-лам, подышать чистым воздухом, хотя бы напоследок, — приговоренно подумал Ваха. Тут же вспомнил своего сына, Марию. «Да что я за мужчина? Или меня моя мать в яслях-качалках растила? Или я трус — сдаюсь? Почему я не могу защитить своего сына? А ведь у зятя Кнышевского, замминистра Смирнова-Деревяко двое сыновей. Вот и надо, как легендарный Инкота, над костром станцевать. Да, он в Москве, как чеченец, никто. К тому же, может быть, под присмотром, а может, просто почудилось — мания величия. В любом случае — ну и что? Ну и что, что его проглотили и он в чреве чудовища-кита. Ведь это хорошо, значит, он еще герой и должен, обязан «станцевать» на сердце тирана. А ведь Мария не зря накануне сказала: блеска в глазах нет. Отъелся, жирком оброс, москвич, обыватель, согласный с «итоговым протоколом», у которого и выбора нет.
— Есть! — вдруг неожиданно для самого себя крикнул в полный глас Мастаев, так что прохожие шарахнулись от него, как от прокаженного.
А ему неожиданно отчего-то стало радостно, ведь он всегда не как все: чеченец, невменяемый. Вопреки всему. От этих мыслей кровь, как барабан, словно покоряет Басхой-лам, в висках, а в груди стал возгораться жар.
«Надо найти и спасти Кнышевского», — твердо решил он. Главное, он живой. Где-то рядом — в Москве или Подмосковье. Тут же, как подсказка, он увидел прямо напротив, через дорогу, огромный магазин — «Московский дом книги». Нужна карта столицы и пригорода.
Через подземный переход он перешел и уже входил в магазин, как увидел на ступеньках мужчину, как Кнышевский, присосавшегося к сигарете и чем-то напоминающего его.
Ваха уже давно не курил, а тут как потянуло. И главное, он подумал, что Кнышевский, небось, тоже очень хочет курить, а есть ли у него табак?
Не заходя в магазин, Мастаев двинулся вдоль броских витрин в сторону ларька «Табак», а тут в ряд стеллажи — книжный развал — дорогие книги, все обернуты в целлофан, чтобы не промокли. И его взгляд, ищущий карту, выхватил название — «Атлас офицера».
— Очень редкая, хорошая книга, всего шесть тысяч, — подсказал молодой продавец-туркмен (москвичи в непогоду уже и книги продавать ленятся). — Сейчас покажу, — продавец довольно ловко стал сдергивать целлофан с книги. Вдруг Мастаев увидел в самом низу без целлофана и уже обляпанный, до боли знакомый томик ПСС Ленина. Он наклонился, помня, что это шикарное издание всегда стояло на почетном месте, за стеклом. Раскрыл и словно током — на первой странице четкая печать — «Чечено- Ингушский обком КПСС — Дом политпросвещения», а перед глазами коллекционер ленинизма Кныш — Кнышев — Кнышевский:
— Сколько стоит?
— Э-э, — задумался туркмен. — Сейчас спрошу, — он стал набирать мобильный. А-а, эта грязная синяя книга, внизу, сколько стоит? — справляется у хозяина прилавка, а Мастаев выхватил трубку:
— Сколько стоит Ленин?
— Три тысячи. За две пятьсот отдам, — четкая дикция москвича.
— Это одна книга?
— Нет, полное собрание.
— Полное собрание Ленина, 55 томов стоит в два раза меньше, чем какой-то «Атлас офицера».
— Хе-хе, да кому Ленин нынче нужен?
— Мне нужен. Полное собрание, — разгорячен Мастаев. — Срочно, две, нет, три цены — за скорость доставки.
— Э-э, — как туркмен, задумался хозяин. — Понимаете, это сосед по даче.
— Где сосед? Телефон?
— Э-э, простите, а я не продешевил, или крамола — ленинизм возвращается?
— Вы не продешевили, продешевил сам Ленин с народом, то-то его не хоронят. А ленинизм никуда и не уходил, был, есть и будет, пока мы такие рабы.
— Э-э, не телефонный разговор.
— Да, деньги и товар пока что по эфиру не передаются, — возбужден Мастаев. — Где мы встретимся?
Как ни торопился Мастаев, подключив все свои силы и возможности, а лишь через два дня он попал в Талдомский район, что в трехстах верстах на север от Москвы. Местный дачник — коллекционер, увидев решительный вид Вахи, выложил тома Ленина и прочую советскую атрибутику, которую доставляет местная алкоголичка — ее запасы безграничны, как и потребляемая ею водка. А фамилия у нее, как у матери, Рябинова. Вот почему Ваха их не мог найти.
Войдя в дом, если его можно было так назвать, где жила сестра Кнышевского и ее сожитель, Мастаева чуть ли не вырвало, вылетел пробкой. И тут добрые односельчане подсказали — рядом живет мать.
Все-таки трудно Вахе понять своего друга Кнышевского, как и всю Россию. Ну как можно? Столько денег иметь, себе квартиры и замки отстроить. А дом матери?.. Древняя, перекосившаяся лачуга, как и ее обитательница, уже сгорбленная, совсем беззубая старушка, и глаза затуманенные, блеклые. А Митрофан Аполлонович — в нее, и на него она жалуется:
— Пропал, мой родименький, пропал. Он всегда вот так пропадал на год, бывало и больше, а потом объявится, как летний снег — на час-два, и вновь исчезает. Иногда письма и телеграммы шлет. А в последний раз был — две ночи ночевал здесь: грустный, беспокойный. Постарел. Все меня обнимал, целовал. А сколько еды накупил, сказал, что месяц будет здесь, а потом меня в царские хоромы увезет. А через два дня вдруг засобирался и опять пропал.
— А когда это было? — осторожно спрашивает Мастаев.
— Под Новый год… с тех пор еще справила Новый год, и еще на носу, и мне помирать пора. Денежек на похороны и поминки нет, пенсию дочка отнимает, пьет, зараза. А Митрофанушка, родименький, все никак не объявится. Вот только странное письмецо прислал.
Под слежавшимся, затхлым, измызганным матрацем целый склад корреспонденции и даже потемневшие «треугольники» военных лет (вот откуда у Кнышевского страсть к коллекционированию), — а это письмо совсем свежее, очень краткое и туманное. На одной стороне явно книжного листка почти полностью стерт или чем-то выведен типографский текст и крупно: «Мама, прости! Твой Митрофан!» А на другой для Мастаева очень знакомое:
«11.08. 1921 г. Наши дома — загажены подло. Закон ни к дьяволу не годен. Надо в десять раз точнее и полнее указать ответственных лиц (и не одного, а многих, в порядке очереди) и сажать в дурдом беспощадно.
— Вы кому-нибудь показывали это письмо? — встревожился Ваха.
— Да, — махнула рукой старушка, — сосед плечами повел, а участковый — пить меньше надо. А я в жизни не пила. Вот только дочь в кого — не знаю.
— А кто письмо принес? — допытывался Ваха.
— Не знаю, я козу доить пошла, вернулась, а это на столе.
— Могу я это письмо забрать? — выложил на стол почти все содержимое кошелька. — С возвратом.
— Да ради Бога. И ничего не надо. Заберите, я не нуждаюсь. — И когда Ваха уже выходил: — Вы
