Дому политпросвещения. Здесь непривычный полумрак, многие фонари не горят, а никаких машин вокруг не видно. Зато за высоким забором со двора опять движение, а с фасада окна в «Обществе «Знание» светятся, да высоко, ничего не видно. Любопытство подхлестнуло Мастаева, взобравшись на березку, он стал подсматривать: Кныш, Бааев и Якубов о чем-то оживленно говорили, вероятно, спорили. Вдруг свет в окне погас, погас всюду — мрак. Такого в Грозном еще не было, и он даже с дерева не слезал, ожидая, что вот-вот электричество подадут, а вместо этого спокойный голос Кныша снизу:
— Вот не думал, что эволюция Дарвина вспять пойдет… Ты что это по деревьям лазаешь, Мастаев? А ну, слезай.
Только Ваха коснулся земли, словно от этого, всюду огни.
— Красота! — выдал Кныш. — Наслаждайся напоследок.
— Что вы говорите? — тревога в голосе Вахи.
— Революция! Переворотом пахнет, — какое-то упоение в тоне Митрофана Аполлоновича.
— Вы верите, что сверхбогатые жильцы «Образцового дома» уступят власть этой митинговой голытьбе? Да если надо, они всех и все купят.
— Хе-хе, дорогой Ваха, эти, как ты выразился «сверхбогатые жильцы «Образцового дома», уже все и вся продали и продались. И, поверь мне, сами ждут не перемен, а сплошного революционного переворота. Дабы все свои грешки списать. Ибо только в мутной воде можно концы спрятать.
— Это невозможно.
— Мастаев, ты слаб в науках, тем более в истории, в частности, истории Октябрьской революции.
— Я был лучший слушатель, — перебил Мастаев.
— Ой, ой, брось! За три дня историю не учат, — Кныш закурил и после паузы. — А все вкратце, было так. Царь Николай II, как выразился Ленин, — гнусный развратник.
— ПСС, том 36, страница 176, — решил показать свои знания Ваха.
— Не-не-не, — категорично возразил Митрофан Аполлонович. — Я имею в виду ПСС, том 31, страница 12, «Письма издалека». Хотя, признаюсь, ты тоже прав, ибо вождь частенько Романовых поносил, особенно в 36-м томе… э-э, может быть, и на странице 176. И вождь прав, и поделом. Ибо царь Николай II проиграл подряд две войны. Где это видано?! В общем, когда царь отрекся от престола, его родня ликовала, — какая мерзость! Да что от них ждать — «шайка разбойников с чудовищным Распутиным во главе».
— Это тоже Ленин, там же, — только сейчас Мастаев заметил, что от Кныша, как всегда, разит спиртным.
— Ныне ты абсолютно прав, — Митрофан Аполлонович с удовольствием глубоко затянулся. — Так вот. Недееспособный царь вынужден был отречься от престола. Казалось бы, свято место пусто не бывает. Ан нет, никто из родни на прогнивший изнутри трон не позарился. А власть в огромной империи захватили — кто? Разумеется, авантюристы-аферисты во главе со шпионом-масоном Керенским, которые заботились лишь об одном — как бы поболее ограбить царскую казну?! А власть? А власти не было, не было штурма Зимнего, не было никакого залпа «Авроры», просто большевики эту власть с земли подняли, а Керенский чуть-чуть, для виду, попыжился и со своим богатством на Запад бежал, где прожил долго и беззаботно.
— А к чему вы это? — удивлен Мастаев.
— Разве непонятно? История повторяется, и ничего нового нет… В Чечне испокон веков наместник русский назначается Кремлем. В последнее время и в Москве все подгнило, и институт наместников зажрался, словом, началась перестройка, та же революционная ситуации, в результате которой и здесь к власти пришли те же казнокрады Керенские, которые завтра убегут в «свою» Москву, где уже обзавелись жильем, а власть захватят, так сказать, революционеры.
— Такого не может быть, — вяло возражает Мастаев.
— Может. Многое расписано. Деньги правят миром. — Кныш вновь присосался к сигарете и, выдыхая густой клуб: — Разница, ну если не учитывать масштаб, лишь в одном: октябрьский переворот — под знаком пролетарского интернационализма, а здесь, наоборот, — мелкобуржуазно-религиозного национализма. Конечно, будет страшный бардак, а в итоге, может быть, развитие. Диалектика! — он развел руками.
— «Страшный бардак», «диалектика». Твари! — тихо вымолвил Ваха; ему стало невыносимо, как он подумал, прежде всего от перегара собеседника, и он, не прощаясь, по ночному, уже затихшему городу пошел домой, и когда проходил мимо летнего кинотеатра «Машиностроитель», он вспомнил, как здесь когда-то играла Мария, как он впервые в жизни подарил ей неживые цветы, как оказалось, к исходу его первой и пока еще последней любви. И тут вновь во всем городе, словно репетиция, свет погас. Вскоре напряжение, как прежде, подали, однако теперь уже Ваха всерьез напрягся, он отчего-то вспомнил свою дипломную «Борьба Ленина с голодом» и, уже приближаясь к «Образцовму дому», подумывал, что необходимо заранее запастись мукой, сахаром, спичками. А где деньги взять? И в этот момент, уже во дворе, его окликнул Альберт Бааев:
— Тебя жду, — молодой вице-премьер весьма пьян, даже шатается. Как бы в знак примирения, он протянул мясистую влажную руку. — Ваха, я знаю, что ты никто.
— Почему это я «никто»? — напрягся Мастаев.
— Да нет, я не так выразился, — в свете ночного освещения лыбится его лицо. — В общем, я знаю, в своей газете «Свобода» ты никто. Ик, — он, не прикрывая рот, икнул. — Так вот. И все же ты что-то можешь, ты должен.
— Я никому не должен, — Мастаев хотел уйти, но Бааев почти силой его пытался удержать, и, видя, что это у него не получается, он удержал иным:
— Ты должен знать правду. Деньги колоссальные… но из Москвы поступила всего половина, а из тех, что поступили, — треть мы вновь «откатили» в Москву.
— Чего ты хочешь? — грубо оборвал Ваха.
— Вот деньги, — Бааев не без труда достал из кармана большую пачку. — Ты таких не видел, — он попытался всучить их соседу. — Завтра ты должен.
— Я ничего не должен, — отпихнул руку с деньгами Ваха.
— Хм, ты ведь не знаешь, сколько тут. Бери, пожалеешь.
— Пошел ты, — Мастаев уже уходил, как услышал:
— Я-то пойду, хе-хе, к Марии пойду, а вот ты особо не дрыхни, утром двор надо убирать.
Мастаев остановился, мгновение он не знал, что делать, изнутри весь кипел:
— Не мужчина ты, — процедил он, уже уходил, как Бааев в полный, пьяный бас на весь двор:
— Сам ты не мужчина, нищий уборщик Кныша.
И без того бурлящая кровь просто осязаемо хлынула в голову Вахи, так что он почувствовал, как воспламенилось его лицо. Словно собираясь бить решающий пенальти, он, выверяя шаг, направился к Бааеву, думая, что теперь никто и ничто его на остановит, как вновь голос Марии с балкона:
— Ваха, оставь его, он пьян, не знает, что говорит.
Как пригвожденный, Мастаев стал, и в это время Альберт наотмашь ударил. Вроде Ваха увернулся, да не совсем, и пьяный Бааев, падая, подмял его.
Первым при помощи Баппы вскочил Мастаев. А возле Альберта тоже его мать.
— Распоясались, голодранцы! — кричит Бааева. — Ничего, завтра с митингом покончим, а потом в тюрьму ублюдка. А то ненароком в «Образцовом доме» пожил — с кулаками и доносами — «Свободы» захотел!
— Это твой сын ублюдок! — в ответ кричит Баппа. — И все вы «образцовые» воры, на народном хребте разжирели.
Этот скандал, может быть, так быстро бы не закончился, да появилась милиция: все разошлись. А Баппа в чуланчике уже на сына ворчала:
— Чужая жена им командует, ее муж чуть не задавил, — а чуть погодя, уже немного поостыв: — А вообще-то спасибо Марии — наломал бы ты дров, тогда точно посадили бы. Сынок, уехал бы ты к деду в Макажой, пока здесь все не перебесятся.
Уехать в горы в данный момент Мастаев не мог; именно в эту ночь он представил, а может, это было сновидение, что он и только он, как честный, здоровый молодой человек, настоящий пролетарий, должен, просто обязан подумать о будущем своем и, главное, своего народа. Всю ночь он грезил, что с утра пойдет на митинг и станет самым активным участником строительства нового миропорядка в городе и республике.
