музыка не умолкла, но стала тише, слышно из-за стен и коридора, а тот же противный голос продолжает:
— За порчу социалистического имущества — трое суток нравственно-исправительной комнаты.
— Какой-какой? — удивился Мастаев и, не услышав ответа, засмеялся.
Он подумал, что все это какой-то кошмарный сон либо шутка, потому что прошло немало времени. Однако, после того как в коридоре радио объявило девять утра, началось какое-то оживление, дверь его палаты распахнулась, заглянули какие-то ужасные, то ли испитые, то ли точно больные морды, а перед ними грозное оружие — шприц.
Ваха в армии из-за драки и самоволки пару раз сидел в карцере и помнил прошлогоднее заточение в общежитии АОН, но такого и представить не мог — он в одном белье, очнулся от холода — под ногами лед; он бился в дверь, пока не окоченел, и думал, что помрет, даже о шприце мечтал, чтобы избавиться от этих мук, как включили свет и из мощных труб пар, такой приятный, теплый, а потом обжигающий, так что он распластался на ледяном полу. Свет выключили — пара нет. Как-то резко стало холодно, он стал коченеть и думал — конец, адская боль в пояснице, будто камни в почках, и дышать тяжело, как вновь свет, пар.
Ваха не понимает, сколько времени он был в этом кошмаре, ему уютно, тепло. Вновь шприц, теперь совсем маленький, и он в крепких, да все же в женских руках. Возле кровати крупная, по-мужски плечистая женщина, с огромной прической, в очках, накрахмаленный белоснежный халат:
— Надо поесть, — ее голос неожиданно мягкий, приятный. — Поешьте, и сон.
Еды было много, видимо, рацион всего дня, так что он даже не смог все съесть, теперь морил сон, и, уже засыпая, он понял, что врач принесла еще одно одеяло, бережно накрыла его.
Гимн СССР и яркий свет, как напоминание о нравственноисправительной комнате, заставили Мастаева вскочить. Он встал посредине палаты, и тут тот же сухой голос:
— Смирно, еще смирнее. Выше подбородок! Еще выше, — а потом гимнастика, и его уже никто не понукал, потому что он все делал с усердием, а в коридоре, как ему показалось, движение, даже безудержный смех.
— А теперь водные процедуры, и какай, можно какать и нужно пукать. Побольше и быстрее! — взмокший от пота Мастаев побежал в туалет.
А потом все было спокойно. В восемь утра появилась эта крепкая женщина с завтраком:
— Я ваш лечащий врач, Зинаида Анатольевна. Диагноз не поставлен, и лечение вам еще не назначили.
— А кто назначает? — не удержался Мастаев и, увидев ее потупленный взгляд: — Как сказал Ленин, «не врачи дают указания ЦК, а ЦК дает инструкции врачам». ПСС, том 45, страница 485.
— Неужели он так сказал? — удивилась врач. — Все то же. Только вы будьте благоразумны, — она искоса глянула в сторону двери.
— А тут камеры есть? — прошептал Ваха.
— Какие камеры, — так же тихо ответила она. — Просто Бог в замочную скважину подглядывает.
— Зинаида Анатольевна, к телефону, — на зов доктор ушла, а Ваха подумал, вроде на вид такая благовоспитанная женщина, и пусть в Бога не верит, но зачем так кощунствовать, «замочную скважину».
Более Ваха Зинаиду Анатольевну в этот день не видел. Зато дважды приходила пожилая сестра- хозяйка, которая приносила обед и ужин, а вместе с этим какие-то таблетки и вроде витамины — все это он выбрасывал в унитаз, а сестру-хозяйку разговорил:
— Я хочу курить, — взмолился он.
— Курят только в курительной комнате, на первом этаже, и только с восьми до девяти вечера.
— Я могу туда пойти?
— Курить вредно. Ходить не советую, — она даже не смотрит в его сторону. — Но если уж очень хочется, то, пожалуйста, у вас вольный режим, даже лечение до сих пор не назначено. Порядки, — сердито ворчала. — И куда мы придем? — она глубоко вздохнула. — Сталина не хватает, — она искоса глянула на Мастаева.
Из этого монолога Ваха понял: он может курить, более того, он, хотя бы в пределах этого здания, оказывается, свободен.
Был девятый час, когда он облачился в грубый, еще пахнущий хлоркой и стиркой халат, выглянул боязливо из палаты. Огромный, мрачный коридор, никого не видно. В конце, слышно, работает телевизор. Туда он чуть ли не на цыпочках направился и, пока до фойе дошел, не раз вздрогнул: из-за всех дверей слышались то стоны, то плач, то дикий смех или крик и громкий разговор.
А перед телевизором толпа, все повернулись в его сторону.
Боже, что это? И самое ужасное — не выражение лиц, а их цвет: они землисто-зеленые, как кисель, который ему трижды в день дают.
Ваха хотел было вернуться в палату, но его уже обступили. Это, действительно, больные люди. Нет, он не такой, он не может и не должен таким стать.
— Ты хочешь курить? — эти люди, видно, отгадали его недавнее желание. — Мы обещали проводить тебя.
Неприятно, словно медузы, облепили Ваху, подталкивая, они буквально заставили его идти вниз по лестнице, — первый этаж выглядит совсем иначе: здесь, видимо, процедурные, общая столовая, всюду решетки, в конце, под настольной лампой, здоровенный мужик в халате читает, не обращая на него внимания.
Наконец Ваха ощутил запах табака, и так он теперь стал неприятен. Хотел было возвратиться, но ему не позволили, втолкнули в какой-то проем, а там зал, напоминающий большую баню, все в кафеле, тусклый, унылый свет, с шумом работает принудительная вентиляция и много этих схожих по рожам, манерам и одежде, на всех, как у него, халаты.
С десяток сидят прямо на полу, курят; на них и смотреть противно: слюнявые, сопливые, оборванные и перепачканные кашей и щами. А далее что-то вроде ярусов, как в парной. На первом ярусе тоже много сидят. На втором курящих поменьше, и они выглядят приличнее. На предпоследней полке всего двое, можно сказать, приличные лица, в очках, и, наконец, на самом верху, как бы на вершине этой своеобразной пирамиды, грузный мужчина, который не только габаритами и одеждой отличается, но главное, свежим цветом лица. До боли знакомым голосом этот человек спросил:
— Ты как сюда попал?
Пребывая в некой растерянности, Ваха не сразу нашелся что сказать, а потом неуверенно проговорил:
— Видно, по божьей воле.
— Я здесь бог и царь, — рявкнул здоровяк. Остальные одобрительно дружно закивали, все с подобострастием глянули вверх, а с вершины тот же тон: — Как мы этого новичка кликать будем? — все молчат, а он продолжает: — Хе-хе, я его по команде какать и пукать приучил.
— Ха-ха-ха! — громкий, нездоровый смех.
— Может, так и назовем — чечен-какашкин?
— Меня зовут Ваха Мастаев, — все же дрожит голос новичка.
— Ты без спросу хайло не разевай, — только здоровяк говорит. — Понял, чечен-какашка?
— Сам ты говно, харя свинячья!
Наступило свинцовое молчание. Даже вентилятор, кажется, взмолился от неожиданности. А Мастаев, с негодованием подумал: «С ума сошел», отчего он в этот момент вспомнил Ленина: «Все висит на волоске… на очереди стоят вопросы, которые решаются не совещаниями, не съездами, а исключительно борьбой вооруженных масс. Правительство колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно», — с этой мыслью он сжал кулаки и почему-то вслух выдал: — ПСС, том 34, по твоей башке.
— Что ты сказал? — рев сверху.
— Что слышал, — ожидая удара со всех сторон, забегали глаза Мастаева, и он сразу уловил, как изменились лица окружающих, даже взгляды у многих стали осмысленными.
— Э-э-а! — раздался сверху вопль. Перешагивая, расталкивая всех, здоровяк бросился вниз, прямо на новичка. Ваха резко отскочил и машинально, как в любимом футболе, нанес всего лишь один удар ногой прямо в пах.
