гробовую тишину из соседнего двора:
— Помогите, спасите!
Как был в тапках, бросился Мастаев через двор. Он не смог разглядеть номер отъезжающей с визгом машины, зато по движению на одном из балконов понял, что это в квартире Самохвалова. Ваха стучал в металлическую дверь, называл свою фамилию, но даже ему не открыли. А поутру у чуланчика появился сам Самохвалов, бледный, как-то резко постаревший.
— Ваха, помоги. Даже вещи вывезти не дают. Квартиру за копейки продаю.
Вот тут пригодился Башлам. Его гвардейцы все погрузили в грузовик, до самой границы сопровождали. Ну а Ваха вызвался сопровождать Самохвалова до места назначения.
Как только выехали из Чечни, словно в иной мир попали: дороги без ухабин, ухожены, везде чисто, поля засеяны. А Самохвалов сказал:
— Наш, — он через мгновение исправился, — точнее, теперь ваш президент-генерал не по-хозяйски, не как глава мыслит, а все военными категориями. Полководцем себя мнит, о войне грезит. Ой, плохо, очень плохо.
Оказалось, в станице Гиагинской Краснодарского края у Самохвалова родня, загодя куплен дом с большим участком. Здесь просторно, красиво, спокойно, благодать. И Мастаев даже подумывал: если бы не горы, то он сюда, хотя бы на время переехал жить, хотя местные казаки русских Самохваловых прямо в лицо обзывают — «понаехали, чеченцы», а вот к Вахе, чеченцу, первый день относились с настороженным любопытством, а потом стали в гости звать, за дружбу пить. И как-то, припозднившись, шел Ваха от соседей и слышит в раскрытое окно, как Самохвалов кричит:
— Митрофан Аполлонович, Митрофан Аполлонович, послушайте, ну не могу я, не могу, это память об отце, а икона — совсем древность, от прабабушки. Ну как вы не поймете. При чем тут цена?
В это время с улицы зашел Ваха. Хозяин жестом показал «не шуми». Явно стушевавшись, он скомкал разговор, пригласил Ваху сесть. Только сейчас Мастаев заметил початую бутылку, стакан и легкую закуску на столе.
Самохвалов налил себе, залпом выпил, и в упор глядя на Ваху:
— Кныш, Кныш звонил, — он посмотрел на стенку, там какая-то уж очень блеклая картина и рядом икона в углу. Эти вещи Мастаева совсем не тронули, а Самохвалов с обидой: — Ты не знаешь, что это такое. Им цены нет. По-моему, из-за них этот сыр-бор.
— Какой сыр-бор? — насторожился Ваха.
— Ай! — отводя взгляд, махнул рукой Самохвалов. Он налил себе еще раз, также залпом выпил. — Хе-хе, — как-то странно и туповато улыбнулся. — Хочешь, лучше сказку расскажу? Приехал в Грозный проштрафившийся солдат в одной рваной тельняшке, словно матрос. А уехал. У-у-у, столько добра! Все, что нужно и не нужно, весь музей. Ныне полковник, а может, и генерал, коллекционер. Сила!
— Вы о Кныше?
— Теперь он Кнышев, — Самохвалов встал, как бы спохватился. — Спать! Пора спать, а то болтаю.
Погостил Мастаев, как положено на Кавказе, три дня, погулял вдоволь, поехал довольный домой, а на станции Минеральные Воды при пересадке его милиция задержала. Шесть часов, до глубокой ночи, его держали в отделении, якобы выясняя его личность. К этому эпизоду можно было отнестись спокойнее, тем более что, кроме нескольких нелицеприятных вопросов и экспроприации большей части наличности, более ничего с ним не было. А было иное: все стены увешаны снимками — «этих преступников разыскивает милиция». И там сплошь одни лишь чеченцы, все известные люди — вплоть до президента Чечни. От этой досады Мастаев расстроился, и случилось плохое — он закурил. А что еще хуже: доехав до Грозного, он сигареты так и не выкинул. И в кабинете Самохвалова, где он теперь пообещал работать, он поставил перед собой пепельницу. «Все, табак вернулся», — с ужасом думал он, как в тот же день встретил товарища по тубдиспансеру — худой, скрюченный, курит. Как сказал бы дед Нажа, этот до конца жизни хочет сосуществовать с гадами внутри себя — инвалид. Ваха так жить не хочет, его искалеченным легким грязный городской воздух, тем более с табаком — нет. Он уехал в горы.
Дед Нажа уже старый, но, как и все горцы, он постоянно в трудах, хотя многое уже не под силу. А Ваха более-менее здоров, теперь он взвалил на себя заботу о большом хозяйстве. Богатств здесь не наживешь, зато спокойно, все размеренно, чисто. И пусть скучает он по-прежнему по сыну и Марии, кои оба в Москве, что-то его держит здесь: первое — это его здоровье, а второе — ждет он какой-то развязки, ибо то состояние, которое искусственно нагнетается вокруг Чечни, и не без помощи некоторых чеченцев, долго продолжаться не может.
— Время не смутное, — свое твердит дед Нажа. — Люди, так сказать, стали смутными. Надо переждать, пока перебесятся.
Вот и ждет Ваха все в крестьянских трудах, да есть у него праздники — два дня в неделю выходные: он уходит в горы на охоту, все дальше и дальше, все больше и больше проделывает путь, все милее и краше для него становятся родные края. Он уже знает, где водятся волки и кабаны, как охотится горная рысь за турами и косулями, где и как медведица воспитывает двух медвежат и как у диких пчел ворует мед, где и как выискивает дичь орел, в каком ручье много форели и на каком склоне почти круглое лето самая вкусная, крупная земляника. Да это все прелюдия к главному. Его взгляд постоянно устремлен к ближайшей вершине Басхой-лам. И вот осенью, в сентябре, когда мир за лето насытился, наигрался, размножился и в преддверии суровой горной зимы немного усмирился, Ваха сказал деду иносказательно:
— Я на два дня, переночую в Нохчи-Келой.
— Хорошо. Только смотри, в первый раз на Басхой-лам без проводника не иди.
Если была бы дорога напрямую, даже через перевалы, то от Макажоя до Нохчи-Келой полдня пути. Из-за рельефа приходится обходить хребет Хиндойдук. Только к ночи Ваха прибыл в Нохчи-Келой. Это поселение в своеобразной горной низине. Здесь климат иной, мягкий, природа иная: густые леса, людей проживает поболее, и дома расположены погуще. И занимаются здесь не только животноводством, а более растениеводством, и, как ранее отмечали, люди здесь на вид несколько иные, и диалект немного иной.
Остановился Мастаев у знакомых. По горским обычаям, тем более что гость холостой, хотели нохчи- келойцы устроить вечеринку, но Ваха еле убедил: завтра должен покорить Басхой-лам.
— Каждый уважающий себя местный мужчина должен, — поддержали гостя, — а то тропа зарастет. И этот единственный путь с запада на восток, с Аргунского ущелья на Кезеной-Ам, Макажой и Харачой навсегда исчезнет.
До зари они тронулись в путь. Проводник — на пару лет моложе Вахи, даже в темноте ориентировался на местности прекрасно, рассказывая на ходу гостю о старинных достопримечательностях. У одного уж очень мрачного в темноте строения он остановился — оказывается, это древний склеп. И здесь очень занимательная история. Однако сейчас Мастаеву это неинтересно. Он поглощен предстоящим нелегким испытанием, которое, как все отмечают, связано с большим риском. И здесь нельзя уповать только на силу и выносливость, нужен дух, дух горца, покорителя вершин. И проводник вновь и вновь, словно внушает:
— Тропа отвесная, главное, слиться с горой. И если она тебя примет — одолеешь. И помни — через первые пять-десять метров ты должен это понять. И еще есть шанс возвратиться. Далее — путь только вперед, вверх, либо мешком в пропасть.
Чуть светало. Небо уже было светлым, будто за занавесью включили свет в огромном окне. У самой стены на вид небольшая стремительная речушка Келой, вода в которой белая-белая, как разбавленное молоко. Облизывает она каменную твердь горы, да эти камни даже вода не точит.
Ваха уже знает силу и коварство этих на вид небольших горных речек: ледяные, стремительное течение которых с остроконечным каменным дном не даст просто так перейти вброд. Поэтому он указывает путь к единственной тропе, давно-давно здесь сложили своеобразный мост — два бревна, которые от брызг всегда мокры и скользки. И это словно своеобразный тест — если на таком мосту не выдержишь равновесие, то далее тебе делать точно нечего.
Он справился. У самого подножия, под рев реки, последний инструктаж, и вместе с рассветом, как и было рассчитано, они начали восхождение.
Через пять-десять движений проводник, идущий впереди, глянул вниз.
— Как ты? — орет он.
