своих домов людей, создали широкую площадь, построили несколько казенных двухэтажных однотипных домов, поставили памятник Ленину, повесили огромный транспарант о светлом будущем. Тут же вокруг площади напротив райкома и исполкома строили большой универмаг, дом культуры и столовую. Сбоку в тени райкома стояли темные здания НКВД и ГПУ, между ними ютился комитет комсомола.
Было жарко, душно. Кругом лежали пыль, грязь. Около исполкома на привязи стояло несколько унылых, облепленных мухами лошадей. Чуть в стороне, в тени ореха и тутовника, виднелось несколько бричек местного начальства, на самом почетном месте стоял черный блестящий автомобиль. Людей практически не было — все попрятались от зноя.
Цанка медленно подошел к зданию милиции, вытер рукавом пот с лица, огляделся. Если бы кто знал, как тряслись его коленки, как он боялся и переживал — познал Цанка, на своей шкуре испытал всю коварность и бесчеловечность этих органов. У дверей дежурный милиционер с безразличием выслушал его, впустил внутрь. Он поднялся на второй этаж, остановился у девятого кабинета перевести дух, тихо постучал, дернул дверь. За большим деревянным столом, заваленным в беспорядке бумагами и окурками, сидел лысоватый плотный русский мужчина — в форме. Он мельком, вопросительно глянул на посетителя. Цанка достал из внутреннего кармана влажную от пота, свернутую бумагу, буквально на цыпочках подошел к столу, положил осторожно на край.
Милиционер небрежно взял листок, брезгливо сморщился.
— Что это такое? — гаркнул он. — Как вы обращаетесь с документом, ты бы ее еще в одно место засунул…
Цанка молчал, боялся сказать лишнее слово.
Начальник развернул бумагу, долго читал.
— Значит, Арачаев явился? Почему не вовремя?
— Как не вовремя? — едва смог возмутиться Цанка.
— Сегодня четвертый день, — не глядя, бросил милиционер. — Третий.
— Мы все знаем, даже больше, чем ты думаешь, — при этом он встал, подошел к большому металлическому ящику, долго возился, наконец достал толстую папку, сел обратно на место, выпил из граненого стакана остаток остывшего чая, закурил, несколько раз глубоко затянулся, листая желтые листки в деле.
— Так значит вы на Колыме были, — перешел неожиданно на «вы» начальник, мотнул в удивлении несколько раз головой. — Да-а-а, оттуда вы пока единственный вернулись.
Затем он, сидя, не оборачиваясь, несколько раз стукнул кулаком по стене, крикнул:
— Хава, Хава.
В мгновение в дверях показалась маленькая, смуглая, как весенняя грязь, с выпученным вперед кошачьим лицом девушка. Она не посмотрела в сторону Арачаева, даже не поздоровалась, не мотнула головой, а прямиком на своих коротких кривых ногах твердой, быстрой походкой подошла к столу начальника.
— На, заполни карту, — сказал повелительным голосом милиционер.
Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.
Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал один шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал: «Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.
Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре. Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.
Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен».
Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.
— Распишись, здесь.
Арачаев не читая поставил подпись.
— А ты что, писать умеешь? — удивился милиционер.
— Научили, пока сидел, — постарался пошутить Цанка.
— Гм, ну ладно… Теперь всё… На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.
— Как, каждый понедельник? — пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.
— А вот так — каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?
— А если я не смогу… Ну, вдруг заболею.
— Мы разберемся, и если надо приедем… Это не все… В следующий раз надо принести справку с места работы.
— А я не работаю.
— Вот и устраивайтесь.
— А куда?
— Это ваши проблемы.
Вышел Цанка из здания милиции весь потный, побитый, с затуманенным, погасшим взглядом окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и неуклюжей походкой побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.
За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома» — подумал Цанка, и от этой одной мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.
Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг как невеста праздничных бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родственникам.
…На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже одного стула и стола. Теперь возвышалось строгое, незамысловатое здание из жженого кирпича, с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, забитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, барский голос председателя — Паштаева Апти, сына безродного Ясу.
Арачаев сухо со всеми поздоровался, направился к двери председателя.
— Там совещание, — вскочила с места секретарь, загораживая путь.
Пришлось ждать. В кабинете председателя все это время слышна была только бесцеремонная ругань Паштаева. Наконец дверь отворилась и из нее гурьбой высыпало съежившихся человек пять-шесть бригадиров и звеньевых, следом показался озабоченно-властный председатель.
— Мне некогда, я еду на совещание в район, — гаркнул он секретарше. — Буду завтра.
Цанка преградил ему путь.
— Салам аллейкум, Апти, — твердым голосом приветствовал он председателя.
— Во-аллейкум салам, ты ко мне?
Цанка мотнул головой.
— Мне некогда, давай завтра.
— У меня срочное дело, — стоял на своем Арачаев.
— Ну, давай, говори.
— Можем зайдем, — предложил Цанка.
Паштаев засуетился, недовольно вздохнул, посмотрел на часы.
