она была на гастролях во Фрунзе. Ее в поездке «неотступно» сопровождала мать. О дочери не было ни слова. В свою очередь Цанка послал сухое, сдержанное письмо с намеком на обман по поводу ребенка. Вскоре последовала ответная реакция. Почтовое послание Мадлены было длинным, скорбным, обвинительным. «Я не думала, — писала она, — что ты будешь рад возвращению моей дочери. Это единственное, что у меня есть родное. Мы ее отняли у этих неотесанных варваров с огромным трудом, с помощью милиции и авторитета Магомедалиева», и далее укороченные выдержки: «Я так верила тебе, готова была на все, даже бросить сцену, а ты оказался таким же, как все чеченские мужчины, — эгоистичным, допотопным. Вы в женщинах видите только рабыню, а я не хочу так. Я мечтаю о равноправии, о счастливой, даже лучезарной жизни. Я поверила тебе, с девичьей наивностью и непосредственностью раскрыла свою душу. Я желала украсить и твою и свою жизнь. Ведь мы так пострадали, столько вынесли горя в этой жизни. А ты так жестоко, больно оскорбил меня, даже наплевал… И все-таки я тебе благодарна. Ты был последний мужчина, на которого я надеялась… Всё… Больше мужчин в моей жизни не будет. Лучше быть одинокой… Ты не представляешь, как мне тяжело было читать твое письмо. Я после этого три дня болела, есть не могла. От рыданий пострадало горло. Теперь не знаю что делать. Видимо, вновь придется быть рабочей на заводе. Ведь надо кормить больную мать и маленькую дочь… Я им ничего не говорю, все скрываю в себе, но они чувствуют мое горе, и нанесенное мне оскорбление, тяжело переживают… Если честно, то я привыкла к подлости, лжи и обману чеченских мужчин. Вы все — невоспитанны, беспардонны, бестактны, и даже несет от вас мужланством. Ты мне казался не таким. Я мечтала, что у нас будет вечная гармония. Но, увы!.. Цанка, ты меня извини, пожалуйста, за резкие высказывания, даже грубость. Но я не могу иначе… Дело в том, что от душевного надрыва и слез я потеряла голос, не могу набрать должную амплитуду, нужный тембр. Без моего амплуа не будет концерта. Теперь под вопросом гастроли целого коллектива. Худрук и директор госфилармонии в панике. Меня осматривают врачи, приезжал даже завкультотделом ЦК Казахстана. Все обеспокоены, но я не могу им объяснить своего горя… Что мне не до пения… Всё — жизнь потеряла всякий смысл… Три одинокие, несчастные, обездоленные женщины, поверившие в тебя, говорят последнее — Прощай! Спасибо за все!» Далее следовали число, та же величавая подпись, а потом непонятное P.S. и мелким почерком: «Дочка постоянно спрашивает: почему не приходит этот высокий, добрый дядя с конфетами? Она так тебя полюбила, даже когда мы ее ругаем, говорит, что пожалуется тебе. И знаешь, как ни странно, спрашивает ночью у меня: «А это мой папа?». Что я ей скажу?.. Горе нам».
Это письмо вконец расстроило Арачаева. «Да, я действительно груб, необразован, неотесан, — думал он в отчаянии, — как я мог оскорбить несчастных, одиноких женщин? Я поступил действительно не по- мужски. Не разобравшись, не выяснив сути дела, оскорбил такую молодую, беззащитную девушку… Да, она умница, она идеал, она замечательна… А я глупец, я старый пень… Такое счастье, такая красивая, наивная девушка мне доверилась, открылась, можно сказать призналась в любви, а я скотина. Да я просто идиот… Кроме этого водхоза ничего не вижу…»
Но еще больше его поразила масса высокоинтеллектуальных слов. На следующий день Цанка был в районной библиотеке. (По этому поводу в округе было много различных пересудов — однако большинство с пониманием одобрили этот энтузиазм и творческий порыв замуправляющего.) В читальном зале он долго ковырялся в толстых словарях. Все выяснил, только не узнал, что значит P.S. Пришлось идти к директору школы — самому грамотному человеку в районе. После этого решил ответить девушке таким же умным языком. Вновь весь вечер просидел в библиотеке. Напичкал текст всякими высокопарными извинениями и поклонами. Дома перед сном прочитал письмо вновь и сам прослезился от трагизма и мольбы содержания. Только тогда успокоился, почувствовал себя облегченно, прощенным. Цанка ясно осознал, что ответственен за судьбу несчастной девушки. Он вновь представил ее красоту и понял, что любит, любит сильно, зачарованно… Он блаженен!
Правда, наутро прочитав накануне выстраданное послание, он порвал его в клочья и выкинул в унитаз… Литература понесла невосполнимый ущерб. И это правда. Сколько уникальных, чистосердечных творений унесли вода, ветер, огонь и просто мусорное ведро?!
А тогда Цанка просто испугался, что это послание прочитает кто другой, кроме любимой, и будет смеяться над его глупостью и слабостью, не поймут его искреннего порыва, будут плевать в изнанку его души. Решил он все это высказать Мадлене лично, прямо в лицо, и если потребуется стать на колени в извинениях. Он хотел видеть ее, слышать, говорить с ней.
Вновь упрашивал Цанка Саренбаева дать ему двухнедельный отпуск, даже без содержания.
— Ты что, влюбился, что ли? — возмущался управляющий. — Вновь в Алма-Ату едешь? Небось повстречал там какую-нибудь сучку… Сколько здесь незамужних, и твоих землячек — одна другой краше, а ты — ненормальный.
Но Цанка был непреклонен, уперся, как бык, в одно. Он видел перед глазами только прекрасное творение — лицо и тело Мадлены. Разве мог старый болван Саренбаев встретить здесь такую красавицу, такую умницу… А как она поет!
— Ладно, дам на неделю командировку, только чтобы каждый день был в главке. Я лично проверю, — ворчал недовольно управляющий, потом дал массу поручений и наказов, в конце спросил: — Деньги есть?
— Немного есть, — сжался Арачаев, — но можно я еще возьму по расходному?
— Ой, Цанка, Цанка, — мотнул головой Саренбаев, — вижу я, не то с тобой, не то… Эти поездки к добру не приведут. Столичные девки — твари.
— Да не к девкам я, — оправдывался Цанка.
— Тогда к мужикам, что ли? — усмехнулся Саренбаев. — Ладно, пиши, сколько хочешь, потом на премию приказ выдумаешь.
— Спасибо! — улыбался Цанка.
Тотчас выслал Мадлене телеграмму, следом выехал сам. Поезд волочился, как никогда медленно, стоял часами на перегонах, хотя вроде бы и прибыл вовремя. Вновь он летел на такси к окраине Алма-Аты. Празднично и восторженно бежал по любимому коридору, нес в руках дорогие цветы, торт, конфеты. Мадлена была одна. Мать и дочь ушли гулять. Цанка позабыл всю заготовленную речь, долго мялся. Его пугала надменность и отчужденность любимой. А Мадлена была еще прекрасней. На ней было простенькое, туго облегающее, коротенькое платье, она волосы заплела в толстую недлинную косу, сбросила ее на выпирающую грудь, смотрела печально в окно.
— Мадлена, прости меня, — бросился к ней Цанка.
Она чуть отодвинулась, по-прежнему смотрела в сторону.
— За что? — сухо спросила она. — Это моя участь, судьба… Видно, я всю жизнь будут страдать в одиночестве.
— Нет, не говори так, — взмолился Цанка.
— Ничего, я привыкла… Если бы я могла, как другие, кривляться, врать, паясничать… А я… — она пустила большую слезу из глаз, глубоко, с явной горечью глотнула. — Я… я просто дура, наивная дура!
— Нет, нет, нет! Мадлена, милая, я люблю тебя, — кинулся к ней Цанка, схватил ее руку. — Будь моей! Будь моей женой!
— Мне все это противно, противно, — встрепенулась она, и на лице ее застыла мучительная гримаса. — Я не верю, я никому не верю!
— Верь мне, верь, — простонал Цанка и бросился перед ней на колени.
Он еще держал обеими руками ее тонкую кисть, что-то еще говорил, она молчала, повернулась к нему боком, пыталась легонько вырвать ладонь, отошла в самый угол. Цанка на коленях полз за ней, стал целовать ее ручку.
— Перестань, это невыносимо, — тихо шептала она, явно расслабив руку и поднимая ее к животу.
Цанка, как ребенок за соской, тянулся вверх, потом, коснувшись грудью ее бедер, не выдержал, вскочил, в беспамятстве стал обнимать, прижимать к себе, пытаться поцеловать в лицо. Он задыхался в страсти, в нем бурлила энергия, страшная возбужденность. Мадлена не на шутку испугалась, не кричала, но сопротивлялась со всей силой.
— Уйди, уйди, бесстыжий, — в гневе говорила она.
И в это время в дверь резко постучались. Цанка отскочил, остолбенел. Снова стук. Оба застыли в
